Это лето было даже более жарким, чем лето во времена изгнания Цицерона, – и теперь половина Рима находилась в изгнании вместе с ним. Мы чахли во влаге переполненного города. Иногда я ловил себя на том, что трудно не чувствовать мрачного удовлетворения при виде такого множества людей, игнорировавших предупреждения Марка Туллия насчет Цезаря, приготовившихся увидеть, как Цицерона изгоняют из Рима в интересах спокойной жизни, а теперь на себе испытавших, каково это – пребывать вдали от дома, лицом к лицу с сомнительным будущим.

Если б только Цезаря остановили раньше! Эти стенания были у всех на устах. Но теперь слишком поздно, и весь наступательный порыв на его стороне.

Летняя жара была в зените, когда в Фессалонике появился гонец с новостями: армия Сената сдалась Цезарю в Испании после всего лишь сорокадневной кампании. Новости эти вызвали сильное уныние. Вскоре после этого командиры побежденной армии явились лично: Луций Афраний, самый верный из всех офицеров Помпея, и Марк Петрей, четырнадцать лет назад победивший Катилину на поле боя.

Сенат в изгнании был поражен их появлением. Марк Порций Катон встал, чтобы задать вопрос, бывший у всех на уме:

– Почему вы не мертвы и не в плену?

Афранию пришлось объяснить, слегка пристыженно, что Цезарь помиловал их и что всем солдатам, сражавшимся за Сенат, разрешили вернуться домой.

– Помиловал вас?! – взъярился Катон. – То есть как это – «помиловал»? Он что, царь? Вы – законные командиры законной армии, он же – изменник. Вы должны были покончить с собой, но не принять милосердие предателя! Какой толк от жизни, если вы лишились чести? Или теперь весь смысл вашего существования лишь в том, чтобы вы могли мочиться спереди и испражняться сзади?

Афраний обнажил меч и дрожащим голосом заявил, что ни один человек никогда не назовет его трусом, даже Катон. Могло бы случиться серьезное кровопролитие, если б этих двоих не оттащили друг от друга.

Позже Цицерон сказал мне, что из всех умных ходов, сделанных Цезарем, возможно, самым блестящим был его жест милосердия. Это было в курьезной манере, сродни тому, чтобы отослать гарнизон Укселлодуна домой с отрезанными руками. Гордые люди были унижены, выхолощены, они приползли обратно к своим удивленным товарищам как живые символы власти Гая Юлия и одним своим присутствием снизили боевой дух целой армии, ибо как Помпей мог уговорить своих солдат сражаться насмерть, когда те знали, что, в крайнем случае, смогут сложить оружие и вернуться к семьям?

Помпей Великий созвал военный совет, состоящий из командиров армии и Сената, чтобы обсудить кризисную ситуацию. Цицерон, который все еще официально был губернатором Киликии, естественно, присутствовал на совете, и его сопровождали в храм ликторы. Он попытался взять с собой брата Квинта, но тому преградил вход адъютант Помпея, и, к большой его ярости и смущению, Квинту пришлось остаться снаружи, со мною. Я наблюдал за входящими внутрь и увидел среди них Афрания, чье поведение в Испании стойко защищал Помпей; Домиция Агенобарба, ухитрившегося сбежать из Массилы, когда ее осадил Цезарь, и теперь повсюду видевшего предателей; Тита Лабиния, старого союзника Помпея, служившего в Галлии заместителем Цезаря, но отказавшегося последовать за своим командиром через Рубикон; Марка Бибула, былого соконсула Цезаря, а теперь – адмирала огромного флота Сената в пятьсот военных кораблей; Катона, которому обещали командование флотом, пока Помпей не решил, что будет неразумным давать такому раздражительному коллеге столько власти; и Марка Юния Брута, племянника Катона, – ему исполнилось всего тридцать шесть, но говорили, что его появление доставило Помпею больше радости, чем появление кого-либо другого, потому что Помпей убил отца Брута во времена Суллы и с тех пор между ними была кровная вражда.

Гней Помпей, по словам Цицерона, был сама уверенность. Он сбросил вес, установил для себя режим тренировок и выглядел на целый десяток лет моложе, чем в Италии. От потери Испании он отмахнулся, как от незначительного события, второстепенного боя.

– Послушайте меня, сограждане, послушайте, что я всегда говорил: эта война будет выиграна на море, – заявил он собравшимся.

Если верить шпионам Помпея в Брундизии, у Цезаря имелось вдвое меньше судов, чем у Сената. Это был чисто математический вопрос: ему недоставало транспортных кораблей, чтобы вырваться из Италии с силами, хотя бы приблизительно необходимыми для противостояния легионам Помпея – следовательно, он попал в ловушку.

– Он теперь там, где нам и требуется, и, когда мы будем готовы, мы его возьмем. Отныне эта война будет вестись на моих условиях и по моему распорядку, – предвкушал Помпей Великий.

Должно быть, месяца три спустя нас разбудил посреди ночи неистовый стук в дверь. Невыспавшиеся, мы собрались в таблинуме, где ожидали ликторы вместе с офицером из штаба Помпея. Войско Цезаря несколько дней назад высадилось на побережье Иллирика, близ Диррахия, и Помпей приказал всей армии выступать на рассвете, чтобы противостоять ему. Предстоял марш в триста миль.

– Цезарь вместе со своей армией? – спросил Цицерон.

– Мы полагаем – да, – ответил один из ликторов.

– Но я думал, он в Испании, – удивился Квинт.

– Он и вправду был в Испании, – сухо проговорил Марк Туллий, – но, очевидно, теперь его там нет. Как странно: насколько я припоминаю, меня решительно уверили, что такого не может случиться, потому что у него не хватит судов.

На рассвете мы отправились к Эгнатиевым воротам, чтобы посмотреть, нельзя ли разузнать больше. Земля вибрировала от веса движущейся по дороге армии – длинной колонны в сорок тысяч человек, проходившей через город. Мне сказали, что эта колонна растянулась на тридцать миль, хотя мы, конечно, могли видеть только ее часть: пеших легионеров, несущих свой тяжелый багаж, кавалеристов со сверкающими копьями, лес штандартов и орлов, все – с волнующими надписями «SPQR»[56], трубачей и корнетистов, лучников, пращников, артиллеристов, рабов, поваров, писцов, врачей, повозки, полные багажа, вьючных мулов, нагруженных палатками, инструментами, едой и оружием, лошадей и быков, тащивших самострелы и баллисты.

Мы присоединились к колонне примерно в ее середине, и даже я, совершенно не военный человек, счел это волнующим. Да и Цицерон, если уж на то пошло, был в кои-то веки полон уверенности. Что же касается юного Марка, то тот и вовсе был на небесах и сновал туда-сюда между нашим участком колонны и кавалерией. Мы ехали верхом. Ликторы маршировали перед нами со своими лавровыми прутьями.

Когда мы двинулись через равнину к горам, дорога начала подниматься, и я смог увидеть далеко впереди красновато-коричневую пыль, поднятую бесконечной колонной, и время от времени – блеск стали, когда в шлеме или в наконечнике копья отражалось солнце.

К наступлению ночи мы добрались до первого лагеря – со рвом, земляным валом и палисадом из кольев. Палатки были уже поставлены, костры зажжены, и в темнеющее небо поднимался изумительный запах стряпни. Мне особенно запомнился звон кузнечных молотов в сумерках, ржание и движение лошадей в загоне, а еще – пропитавший все вокруг запах кожи множества палаток, самая большая из которых была поставлена в стороне для Цицерона. Она находилась у перекрестка в центре лагеря, недалеко от штандартов и алтаря, где Марк Туллий тем вечером руководил традиционным жертвоприношением Марсу.