Иногда мы видели, как люди Цезаря движутся вдалеке по склонам гор: он контролировал высоты над нами. А потом развернул обширное строительство – его солдаты валили деревья, строили деревянные крепости, копали рвы и канавы, а вынутую землю использовали для возведения укреплений.

Естественно, наши командиры пытались помешать этим работам, и происходило много стычек – иногда по четыре-пять в день. Но работы продолжались более или менее непрерывно в течение нескольких месяцев, пока Цезарь не закончил пятнадцатимильную линию укреплений, которая тянулась вокруг наших позиций огромной петлей, от берега к северу, от нашего лагеря до утесов к югу.

Внутри этой петли мы построили собственную систему рвов напротив вражеской: два враждующих лагеря разделяло пятьдесят-сто шагов нейтральной земли.

Были установлены осадные машины, и артиллеристы швыряли друг в друга камни и горящие метательные снаряды. По ночам вдоль укрепленных линий крались диверсионные группы и перереза`ли глотки людям во вражеской траншее.

Когда стихал ветер, мы слышали, как они разговаривают. Часто они кричали нам оскорбления, а наши люди вопили в ответ. Я помню неутихающее чувство напряжения. Это начало действовать всем на нервы.

Цицерон заболел дизентерией и проводил много времени, читая и сочиняя письма в своей палатке. Хотя «палатка» здесь – не совсем верное слово. Мой друг и выдающиеся сенаторы как будто соперничали друг с другом в том, кто сумеет устроиться с наибольшей роскошью. Внутри их временного жилья были ковры, кушетки, столы, статуи и столовое серебро, привезенные на кораблях из Италии, а снаружи – стены из дерна и беседки из листьев. Они приглашали друг друга на обеды и вместе принимали ванны, как будто все еще были на Палатине.

Марк Туллий особенно сблизился с племянником Катона, Брутом, жившим в соседней палатке, которого редко видели без книги по философии в руке. Они проводили вместе часы, засиживаясь за разговорами до поздней ночи.

Юний Брут нравился Цицерону за благородную натуру и ученость, но оратора беспокоило, что голова молодого человека слишком полна философией, чтобы тот нашел этой философии какое-нибудь практическое применение. «Иногда я боюсь, что он, возможно, настолько образован, что у него ум зашел за разум», – поделился мой друг со мной своими опасениями.

Одной из особенностей этой окопной войны было то, что человек мог вступить в самый дружеский контакт с врагом. Обычные солдаты периодически встречались посередине свободной земли, чтобы поболтать или поиграть в азартные игры, хотя наши офицеры накладывали жестокие наказания за такое братание. Кроме того, с одной стороны на другую перебрасывались письма. Цицерон получил по морю несколько посланий от Руфа, пребывавшего в Риме, а одно письмо – даже от Долабеллы, который стоял с Цезарем меньше чем в пяти милях отсюда и послал курьера под флагом перемирия. «Если ты здоров, я рад, – писал он своему тестю. – Сам я здоров, как и наша Туллия. Теренции порядком нездоровилось, но я знаю наверняка, что теперь она поправилась. В остальном все твои домашние дела в отличном состоянии. Ты видишь, в какой ситуации находится Помпей. Выгнан из Италии, Испания потеряна, а теперь, в придачу ко всему, он заперт в своем лагере – унижение, которого, полагаю, никогда прежде не испытывал римский военачальник. Об одном тебя молю: если он ухитрится выкрутиться из нынешней опасной ситуации и будет искать спасения с помощью флота, прими во внимание свои интересы и, в конце концов, стань другом самому себе, а не кому-то другому. Мой дражайший Цицерон, если окажется, что Помпея изгнали еще и отсюда и вынудили искать другие земные страны, надеюсь, ты удалишься в Афины или в любое другое мирное место, куда пожелаешь. Любые уступки, какие тебе понадобятся от главнокомандующего, чтобы сохранить свое достоинство, ты с превеликой легкостью получишь от такого доброжелательного человека, как Цезарь. Я доверяю твоей чести и доброте: позаботься о том, чтобы курьер, которого я к тебе посылаю, смог вернуться ко мне и принести от тебя письмо».

Грудь Цицерона распирали противоречивые чувства, порожденные этим экстраординарным посланием – ликование, что с Туллией все хорошо, ярость на дерзость зятя, великое облегчение, что политика милосердия Цезаря все еще распространяется на него, страх, что письмо попадет в руки фанатика вроде Агенобарба, который сможет воспользоваться им, чтобы выдвинуть против Марка Туллия обвинения в предательстве…

Он нацарапал острожную строчку, говоря, что здоров и будет продолжать поддерживать дело Сената, а потом проводил курьера обратно через наши укрепления.

Когда жара начала усиливаться, жизнь стала более неприятной. Цезарь был гением по части запруживания ручьев и отвода воды – именно так он часто выигрывал осады во Франции и Испании, а теперь применил ту же тактику против нас. Он контролировал реки и ручьи, текущие с гор, и его инженеры перегородили их дамбами. Трава в нашем лагере побурела, и теперь воду доставляли морем в тысячах амфор и выдавали пайками, а ежедневные ванны сенаторов были запрещены указами Помпея. Что еще важнее, лошади начали болеть от недостатка воды и фуража. Мы знали, что люди Цезаря находятся в еще худшем положении – в отличие от нас, они не могли пополнять запасы еды морским путем, а Греция и Македония были для них закрыты. Они дошли до того, что пекли свой ежедневный хлеб из кореньев, которые выкапывали из земли. Но закаленные в битвах ветераны Гая Юлия были крепче наших людей: по ним было совершенно незаметно, что они слабеют.

Я не уверен, как долго еще это могло бы продолжаться. Но примерно четыре месяца спустя после нашего появления в Диррахии была сделана попытка прорыва.

Цицерона вызвали на один из регулярных военных советов Помпея в просторную палатку главнокомандующего в центре лагеря. Несколько часов спустя он вернулся – в кои-то веки с почти радостным видом – и рассказал, что двух обозников-галлов, служивших в армии Цезаря, поймали, когда те воровали у своих товарищей-легионеров, и приговорили к порке до смерти. Каким-то образом им удалось удрать и перебежать на нашу сторону. Они предложили информацию в обмен на жизнь. По их словам, в укреплениях Гая Юлия было слабое место примерно в двести шагов шириной, рядом с морем: внешняя граница укреплений выглядит прочной, но за ней нет второй линии. Помпей предупредил, что галлы умрут самой ужасной смертью, если то, что они сказали, окажется ложью. Те поклялись, что это правда, но умоляли его поторопиться, прежде чем брешь заткнут. Наш предводитель не видел причин им не верить, и атака была назначена на рассвете.

В ту ночь наши войска тайно двинулись на свои позиции. Молодой Марк, теперь кавалерийский офицер, тоже был среди них. Цицерон не спал, волнуясь за него, и при первых же проблесках рассвета мы с ним в сопровождении ликторов и Квинта отправились понаблюдать за битвой.

Помпей Великий поднял огромные силы. Мы не смогли приблизиться настолько, чтобы разглядеть, что происходит. Цицерон спешился, и мы пошли вдоль берега. Волны лизали наши лодыжки…

Наши суда стояли на якоре, выстроившись в линию, примерно в четверти мили от берега. Впереди слышался шум сражения, мешающийся с ревом моря. Воздух потемнел от дождя стрел, и лишь время от времени все вокруг освещалось горящим метательным снарядом. На берегу было, должно быть, тысяч пять человек. Один из военных трибунов попросил нас не идти дальше, потому что это опасно, так что мы уселись под миртовым деревом и перекусили.