раскрутить, но могли и спустить на тормозах. В случае, если идеологи, местная администрация или кто-то еще считали нужным, делу давался публичный ход, выраставший в небольшую (большие имел право начинать только И. В. Сталин) идеологическую кампанию или дискуссию.

Примечательно, что «маленькие люди» быстро исчезали из поля зрения как отработанный материал. Теперь трудно определить, кто из них действовал на свой страх и риск, а кто являлся пешкой в сложной многоходовой игре. Их действия нарушали привычную академическую жизнь, а в случаях, когда научное сообщество инертно выполняло директивы партии, они добавляли дискуссиям и собраниям динамики и остроты.

С одной стороны, относительно герметичная корпорация ученых, пропуском в которую должна была служить защита диссертации, конвенциональное признание авторитета ведущих историков, а также наличие собственного значимого символического капитала, заранее отторгала непрофессионалов, нарушающих сложившуюся иерархию. С другой – историки являлись частью советского социума, поэтому советская политическая культура неизменно вторгалась в поле науки, в данном случае в лице «маленьких людей».

Таким образом, для научно-исторической корпорации «маленькие люди» неизменно выступали в роли маргиналов. Их деятельность негласно осуждалась, а идеи отторгались. Это, кстати, свидетельствует и об относительной автономности поля науки в советском обществе. Но для органов идеологии они являлись важным фактором нормализации (точнее, советизации), а также дисциплинирования и контроля над наукой, а нередко использовались и в качестве проводников провокационных идей, заметно меняющих устоявшийся нарратив. Но часто «борцы за правду» просто оказывались обузой, мешающей нормально работать и нарушающей status quo, и тогда их активность старались приглушить.

ИДЕОЛОГИЧЕСКИЕ КАМПАНИИ ПОЗДНЕГО СТАЛИНИЗМА

ИДЕОЛОГИЧЕСКИЕ КАМПАНИИ КАК ФОРМА КОНТРОЛЯ ИСТОРИЧЕСКОЙ НАУКИ

Особенностью советской системы являлось то, что идеологические кампании стали нормой жизни и активно использовались в качестве элемента социальной мобилизации и проверки граждан на политическую лояльность. Нередко исследователями используются термины, уточняющие или дополняющие прилагательное «идеологические». Скажем, «политико-идеологические» и/или «идеолого-пропагандистские» кампании. Идеологические кампании являлись способом политизации частной жизни советских граждан, втягиванием их в большевистскую политическую культуру. Происходила политизация не только частной сферы, но и профессиональной (субкультур различных профессиональных групп).

В послевоенном СССР прошла череда идеологических кампаний, направленных на патриотическую мобилизацию и подавление инакомыслия. Обстановка в стране начала стремительно меняться со второй половины 1946 года, когда прошла череда идеологических постановлений («О журналах „Звезда“ и „Ленинград“», «О репертуаре драматических театров»). Вскоре появилась еще одна серия постановлений, в том числе воспрещающее браки с иностранцами. Таким образом, руководство СССР запустило привычный мобилизационный механизм по созданию внешних и внутренних врагов.

Следует выделить кампании против «преклонения перед Западом» (1946–1947), борьбу против «буржуазного объективизма» (1948) и антикосмополитическую кампанию (1949–1950), которая приобрела отчетливый антисемитский оттенок. Особенностью этих кампаний являлось то, что начало новой не отменяло окончательно (хотя и делало менее актуальными) идеологемы предыдущей. Тем не менее при этом смещались политические акценты, менялись цели, а главное – жертвы.

Историк С. С. Дмитриев, непосредственно наблюдавший идеологические погромы, спросил своего коллегу, историка-медиевиста Б. Ф. Поршнева: «Что лежит в основе всего этого дела?» – «Война. Готовить нужно народ к новой войне. Она близится», – ответил проницательный медиевист.

Послевоенные идеологические кампании и дискуссии отличались заметным разнообразием, как идейным, так и содержательным. Поэтому одной из ключевых задач исследования является анализ их прохождения в конкретных условиях состояния советской исторической науки. Следует присоединиться к выводам современного историка науки А. Б. Кожевникова:

Ученые ответили на такое «приглашение» власти многообразием конфликтов, преследуя разнообразные собственные цели, изобретательно комбинируя наличные культурные и риторические ресурсы, вступая в диалог с политиками на их языке и апеллируя к ним как арбитрам. При этом правила публичного поведения и языкового дискурса были в определенной степени заданными, но сохраняли достаточное пространство для импровизации, что приводило к тому, что исход разыгрываемого «поединка» был непредсказуем, а события становились совершенно непохожими друг на друга.

Кампании и публичные дискуссии являлись способом конструирования и последующего контролирования советской науки. Контроль имел как институциональную форму (управление университетами и академическими институтами, финансирование), так и внеинституциональную (репрессии, идеологическое давление, поощрения, неформальный контроль научного общества и т. д.). Идеологические кампании были внеинституциональной формой контроля. То есть они не были зафиксированы законом, их проведение не являлось неотъемлемой функцией учреждений образования и науки. Другое дело, что эти учреждения всегда были потенциально готовы к проведению таких публично идеологических процессов. Более того, и само научное сообщество, пройдя репрессии Гражданской войны и 1930‐х годов, было психологически готово к репрессивным кампаниям, воспринимая их как ужасающую, но неотъемлемую и потому привычную часть действительности. В них невольно принимало участие все научное сообщество. Одни были гонителями, другие – гонимыми, иногда роли менялись. По наблюдениям известного историка Я. С. Лурье, можно говорить об «абсолютной простреливаемости» любой идеологической позиции. Точно определить, какая позиция верна, а какая – нет, было невозможно.

Огромную роль в идеологических кампаниях играла пресса. По форме кампании и дискуссии являлись переносом ритуалов партийной жизни в общественную среду. Этот факт заставляет пристальнее, нежели это ранее делалось в историографии, обратить внимание на партийную культуру того времени. Крайне важно и то, что кампании являлись инструментом «внутренней советизации» людей, в том числе ученых. Они грубо, но методично приучали людей к стандартам советского поведения и даже мышления. В отношении «людей науки» подобные исследования почти не проводились. Ясно, что порог критического восприятия ими окружающей действительности был значительно выше, чем у простых граждан, тем не менее и в научной среде «советизацию» мышления, видимо, следует считать довольно типичным явлением.

По своей сути партийная культура была коллективистской, нацеленной на формирование новой, партийной по содержанию, идентичности. Поэтому определяющая роль партийных структур даже в сфере приватности была неизбежна. Впрочем, тотального контроля, конечно, не наблюдалось. Обязательным атрибутом партийного поведения являлись критика и самокритика, считавшиеся методом воспитания нового человека. Участвовать в критике и уметь самокритично рассмотреть свое поведение должен был любой коммунист. Этому фактически специально обучали, прививая соответствующий вкус и навыки. При этом критика считалась высшей формой партийной демократии, поскольку в идеале даже рядовой член