С этим вздохом она завернула в соседний двор, тоже неимевший ворот и забора.

И вот тут-то моему взгляду открылось широкое деревянноекрыльцо, предваряющее бревенчатую, покосившуюся избу. На крыльце стоялаинвалидная коляска, в которой мирно дремал… парализованный.

“Бог мой! — подумала я. — Что за напасть обрушилась на этотрод? Сплошь одни парализованные! Просто эпидемия какая-то!”

— Да у вас что, всех разом парализовало? — сорвалось с моегоязыка.

— К счастью, одного Федота, — бодро откликнулась старушка,внимательно разглядывая меня подслеповатыми, выцветшими до белизны глазками.

Я опешила:

— Что? Федота? Когда ж его, болезного, успели сюдаперевезти?

— Уж с месяц, как у меня живет, — трагично поведаластарушка. — Хлопотно оно, конечно, возраст у меня такой, что сама в догляденуждаюсь, да не дал Бог. А этот, — она кивнула на парализованного, — и ещехуже. А куды деться? Ведь братец. Живьем не похоронишь. Вот и маюсь.

Старушка горестно прикрыла глаза. Я остолбенела. Как человекобразованный, усиленно отыскивала этому феномену хоть какое-то материальноеобъяснение — не обращаться же к нечистой силе.

— С месяц? — недоверчиво переспросила я. — Вы ничего неперепутали?

— Ну, милая, может чуток и поболее, но уж никак не меньше, —вздохнула старушка и поинтересовалась: — А ты, краса моя, чья будешь?

Бабкин вопрос я проигнорировала. Не до того было — головапухла от нахлынувших мыслей. Волнуясь, я нервно теребила воротник платьяневесты, которое все еще было на мне.

“Что же это выходит? — размышляла я. — И тут и там Федотпарализованный.”

Как это было ни фантастично, но не могла я не верить своимглазам. Он, Федот, сидел в инвалидном кресле и выглядел совершеннейшим соседоммоей Любы, тогда кого же возила в коляске Далила?

— А Далила кем вашему братцу доводится? — спросила я.

— Так троюродной племянницей, — поведала старушка, — еслипо-вашему, по-городскому, родня дальняя, а у нас в деревне — близкие родственники.Мой покойный троюродный братец, старший брат Федота, на городской женился.Далила — дочка его. Теперь уж сирота она. Вот, ухаживает за Федотом. И отдоброты душевной, да и квартирку его хочет, когда страдалец помрет. Врачиобещали, что долго не протянет. Я за него уж и бумагу отписала, как доверенноелицо. Для верности и опекунство на Далилу оформили. Уж так она обхаживала меня,а как бумаги получила, так носа сюда и не кажет. Уж с год не видала ее…

— Ой! — вскрикнула я, отдергивая руку от воротника платья,который нервно продолжала теребить.

Укололась. На указательном пальце выступила капелька крови.Я осторожно извлекла из воротника длинную булавку, украшенную псевдожемчужиной.

“Осталась от упаковки,” — констатировала я, разглядываябулавку.

И тут меня осенило: “Да парализованный ли это?” Решениепришло мгновенно: я воткнула в плечо Федота булавку и…

И ничего. Федот даже не вздрогнул.

“Точно паралитик, — уныло заключила я. — И точно Федот.Такую рожу трудно перепутать. Экая, однако, заморочка.”

И тут до меня дошли слова старушки, которая все это время неумолкала ни на секунду, рассказывая о злоключениях своей семьи.

— Перевелись в нашем роду-племени мужики, — жаловалась она.— Родных у меня нет, двоюродные нет, а из троюродных: старший братец помер,лишь на старости лет дочурку родив, ентот вон, чистый чурбан, вообще даромжизнь прожил, ребятенков наплодить не сумел. Мне, так тоже Бог не дал. Атретий-то, близнец его,

Лаврушка…

— Бабушка, — закричала я, — да кто же привез его сюда?

— Федота-то? — уточнила старушка.

— Ну да, — нетерпеливо подтвердила я.

— Так Лаврушка и привез. Кому ж еще? Лавр, говорю, привез,братец его непутевый, не сам, конечно, машины-то нет у него, другу поручил. Ой,Лавр! — всплеснула руками старушка. — Думали уж и на свете нет его. Дакобъявился.

Вот и объяснение, могла бы и сама догадаться. Я деловитопоинтересовалась:

— И давно объявился?

— А и не то чтобы. Месяца два назад объявился Лаврушка-то.Непутевый он. Непутевостью своей Лавр прямо-таки в отца, покойника, пошел.Помнится мальцом был…

“Э-э, — подумала я, — сейчас заведет шарманку: конца и краяне видно. Вот есть же такие люди, до сути никак не могут добраться. Все их попериферии носит. То ли дело я, — всегда зрю в корень!”

— Бабушка, вы бы про то, как он объявился, — решительновернула я к теме старушку.

— А месяца два назад объявился, — легко вернулась она. Всеравно, видно, ей о чем говорить — лишь бы рот не закрывался.

— А где он был до этого?

— Да говорю же: лет тридцать слыхом не слыхивали о нем. Какв тюрьму его определили, с тех пор и пропал. Думали помер уж, ан нет, живойоказался. Приехал и у меня поселился. Мне не жалко, места много. Он и денегдавал. Были денежки у него. Я так и нарадоваться не могла: Лаврушка прям-такисам на себя не похож, тихий такой, правильный, ангел чисто. Даже за водкой меняне гонял.

— Не гонял за водкой? Чем же занимался он здесь тогда? —удивилась я, уже просвещенная о нраве Лаврушки.

— А дома сиднем, непутевый, сидел, ровно сыч. Носа на улицуне показывал, боялся усё. Так и усё равно не уберегся. Понаехали тут архаровцы.Все окна из автоматов повысадили. Вон, фанеркой пришлось забить, — кивнула надом старушка.

— Прямо в вас и стреляли? — спросила я, изумляясь ееспокойствию.

— Не-а, я в тот час в сельпо за хлебом пошла. Трудно ужсамой печь. Уж руки не те, и ноги не те, спина вот…

Я нетерпеливо ее перебила:

— И что же, бандиты убили Лавра?

— Не-а, утёк он. Думала, как сыч сидит, а он, поганец, впогребе лаз прогрёб. Вот и утек, но чуть попозжее объявился и на голову моюФедота приправил.

Долго уговаривал, а как согласилась, так снова пропал.Дружок его чуть позже Федота привез, мол Лавр попросил. С тех пор и живет уменя горемыка, а Лавра больше не видала. Денег, правда, оставил, когда наФедота согласилась я, оставил и сгинул опять. Говорила ему, пусть мучаетсяДалилка, тяжело мне, а он ни в какую.

Сказал, что Далилка уехала куда-то, а Федот, говорит,деревенским воздухом подышит пускай. Ему, мол, перед смертью полезно.

— Перед смертью молиться полезно, — заметила я и попрощаласьс бедной старушкой.