Приготовившись услышать совсем другое, Саймон непонимающе молчал. При чем тут его драгоценный братец?

— Забавно это, быть замужем, — продолжала Ричелдис, не выпуская его руки. Под ногами у них похрустывала замерзшая земля. Вокруг них все было бурым и серым, ни единого проблеска живых красок. — Зачем я это говорю? Послушай, мы ведь всегда понимали друг друга с полуслова.

— Да.

— Одно плохо: когда мы не обсуждаем проблемы, мы перестаем их замечать.

— Мы с тобой только и делаем, что что-то обсуждаем.

— Сначала я не собиралась тебе говорить, — перебила она. — В конце концов, я была сама не своя и плохо соображала, что делаю. Со мной такого никогда раньше не было и, скорее всего, не будет. Но, конечно, ты совсем по-другому стал ко мне относиться с того дня. Дорогой, не обижайся. Я знаю, мне следовало бы упасть на колени и молить о прощении. Но я думаю, это не обязательно. Во-первых, я тронута твоим отношением ко мне. Это показывает, насколько, несмотря ни на что, крепок наш брак: ты инстинктивно обо всем догадываешься и в страхе отвергаешь догадку. Может быть, что-то мы и потеряли в браке, но мы — старые добрые друзья. Просто глупо нам быть несчастливыми.

У Саймона по спине побежали мурашки. О чем она говорит? Он и раньше смутно догадывался, что у нее припасен какой-то козырь, но эта карта была из другой колоды: не туз пик, а что-то из Счастливой Семейной Жизни. Кроме того, это было испытание на сообразительность. Она снисходительно поздравляла его с тем, что он догадался о чем-то, что она сделала. Не может же быть, чтобы она намеревалась заставить его просто раскрыть карты, заявив, что сама нашла другого. Это абсолютно исключено. У нее ведь нет ни минуты свободной. На ней держится дом, она обихаживает его, детей, свою мать, помогает Бартлу наводить порядок в Рокингем-кресент.

Бартл?!

— Ты, конечно, шутишь… — осторожно начал он.

Не Бартл же!

— Дорогой, давай не будем снова ссориться. Ты уже довольно давно ведешь себя, мягко говоря, странно. Я не виню тебя. Я тоже далеко не ангел, и меня не каждый смог бы выдержать так долго. Все мы не сахар. Всякое случается. Но твоя дьявольская интуиция заставляет меня думать, что у нас действительно крепкий брак… Ты меня так чувствуешь…

О Боже! Что она несет? Что случается? Что он должен чувствовать? Надо заставить ее замолчать! Он несколькими словами мог развеять ее иллюзии, рассказать ей о Монике и объявить, что уезжает в Париж. Но ему боязно было это сделать и к тому же страшно хотелось узнать, что же такое он, образцовый муж, должен был интуитивно понять.

— Объясни, пожалуйста, о чем ты говоришь.

— Я знаю, что ты собираешься сделать нелепые выводы.

— Пока нет.

— Ну а я решила быть с тобой абсолютно честной. Я даже написала Бартлу, что все тебе рассказала и что больше это никогда не повторится.

— Бартлу? Ты написала Бартлу?..

— Не волнуйся, дорогой… Я ничего не имела в виду. Хотя… Впрочем, это совсем не то, о чем ты подумал.

— О чем ты говоришь?

— Я не люблю Бартла, — сказала она с серьезным видом. Вздохнула, посмотрела мужу в лицо своими огромными, как блюдца, глазами. — Честное слово.

Еще десять минут назад сама мысль о том, что кто-то может любить Бартла, вызвала бы у его брата гомерический хохот. Но сейчас у Саймона в желудке вдруг образовалась пустота, словно он летел вниз с огромной высоты.

— Помнишь день, когда у мамы был приступ? Я думаю, с нами со всеми в тот день что-то случилось. И я поехала в Патни, а ты был очень занят, а потом вернулся.

— Да.

— А мы с Бартлом остались прибрать дом. А дальше можешь сам все себе представить.

— Не могу. Я могу представить себе все что угодно, кроме того, что Бартл… Ты это серьезно?

Она сжала его руку.

— Мне приятно, что ты ревнуешь.

— У меня в мыслях не было делать тебе приятное.

— Это было однажды вечером, когда мы навещали маму в больнице; в тот день, когда она была капитаном подводной лодки; нет, раньше, когда еще в батареях жили волшебные человечки…

— Неважно, какой это был день.

— Это важно, дорогой, потому что, знаешь, в те дни все было как-то нереально. Мама все время твердила, что может теперь находиться в нескольких местах одновременно и что мир скоро взорвется. Все было просто не-ре-аль-но.

— Не более нереально, чем то, что происходит сейчас.

— Мы пошли в эту маленькую итальянскую кафешку, которую мама так любит, вдвоем с Бартлом. Выпили бутылку белого сухого вина. Я заказала телятину по-милански, а он — цыпленка.

— Меня не интересует, что вы там заказывали.

— А потом мы пошли домой и пили кофе. О, я знаю, что это никакое не оправдание, но я так устала тогда и была немножко пьяная, и мне просто хотелось к кому-то прижаться.

— Ты мне сейчас говоришь, что ты и Бартл… это случилось… там, тогда?

— Но ты же знал… Ведь знал?

Наверное, легче было бы сказать, что он не знал, что это поистине самая сногсшибательная новость за всю его жизнь, но язык отказывался повиноваться. Сохранить лицо можно было, только сделав вид, что ему все известно, но, Господи, как это тяжело!

— И часто вы так? — спросил он, стараясь, чтобы голос не дрожал.

— Ну вот, это-то меня и беспокоило больше всего: я предполагала, что ты будешь так думать. Дорогой, тебе не следует думать, что у нас с Бартлом связь или что-нибудь вроде этого…

— Ноги его больше не будет в моем доме! — услышал Саймон свои слова. — Ты меня слышишь?

— Успокойся, милый, не стоит придавать такое значение пустякам! По правде говоря, Бартл это предсказывал…

— Мне плевать, что он предсказывал!

— Он сказал, что мне не следует тебе говорить, что это больно ранит тебя. Бедный. У него такой незавидный опыт семейной жизни, что он многого просто не понимает. Ему даже в голову не приходит, что ты способен это понять, Саймон. Я бы и не сказала, если бы не знала, что ты все поймешь. А ты вообразил себе невесть что, да?

— М-м-м…

— Ты простишь меня, милый мой Саймон?

— Боюсь, ты не понимаешь…

Она повернулась к нему. Ее поднятое вверх лицо было очаровательно и одновременно приводило его в ярость. Она так владела собой, просто с ума сойти. И теперь, если он скажет ей про Монику, все будет выглядеть так, словно он сбежал в Париж из-за этого случая с Бартлом. Но тут было еще и другое. Саймону невыносима была мысль о том, что этот слизняк был с ней. С его Ричелдис. Он грубо рванул ее к себе, так что ее лицо уткнулось ему в грудь. Ричелдис пошатнулась, и ему пришлось обнять ее. Саймона душил гнев — он понимал, что смешон, что цепляется за жену, словно обиженный ребенок — за мать.