Кроме того, ему все равно уже недолго оставалось торчать здесь, на маленькой ферме. Он был готов со дня на день пуститься на своем «студебекере» в большой мир и доехать аж до самой Флориды, где ему не раз приходилось служить в отелях и где он снова намеревался провести среди веселой суеты наступающую зиму.

Дни в Оуквиле стали съеживаться, а ночи — растягиваться. Деревья скинули с себя летнюю зелень и нарядились в осенние цвета — красный, желтый и золотой. На ветвях и крышах, на каждом шесте и каждом заборе повисла белая паутина — признак осени. Зимние яблоки уже падали с деревьев. Густые облака стали то и дело цепляться за горные вершины, кружиться вокруг них, опускаясь все ниже и ниже и проливаясь тяжелыми дождями, нескончаемыми ливнями, которые волокли с гор землю, глину и каменное крошево. Люди боялись высунуться из дома. Только Чак и собака де Лукаса без передышки гонялись друг за другом по двору.

Большинство Беттиных приятельниц из Бруклина уехали обратно в город. Лишь несколько последних гостей еще оставались на ферме, ежась в своих свитерах. Холодными вечерами уже приходилось топить в столовой огромный неуклюжий старомодный камин, сложенный из дикого камня. Гарольд своими фокусами и шутками удерживал нескольких остающихся женщин, играя с ними в карты при свете пылающих в камине поленьев. Вплотную к нему, заглядывая в его карты, что говорило о такой степени близости, когда уже нет никаких секретов, как это бывает между мужем и женой, сидела Бетти в своем тонком свитере, который соблазнительно обтягивал ее полную фигуру. Люси, влюбленная в мать, обвила своими девичьими руками теплую мамину шею и грелась, прижавшись к ее горячему телу, как кошечка, ищущая нежности и тепла.

Когда с гор по вечерам стали срываться резкие ветры, которые свистели в ветвях деревьев и щелях неплотных оконных рам, несколько оставшихся женщин совсем встревожились и начали складывать свои платья в чемоданы. Тревожнее всех было Бетти, которая слышала в свисте ветра предвестье долгой одинокой зимы, без людей и света, без радости и движения; и хуже всего — без Гарольда, без которого она больше не представляла себе жизни. Как всегда, в страхе перед одиночеством, к которому она никак не могла привыкнуть, Бетти снова стала говорить с Шолемом о своем переселении в город на зиму вместе с Люси. От разговоров она перешла к спорам, а от споров — к женским горьким слезам. Гарольд теперь часто осматривал свою машину, чистил ее, холил и копался в моторе перед дальней дорогой и постоянно говорил о своем путешествии во Флориду. После лета, проведенного в захолустье, его особенно сильно тянуло в этот веселый край. И он настойчиво уговаривал Бетти, чтобы она поехала с ним в его машине на берег океана, где всегда солнечно, тепло и светло. Кроме того, у него появились планы насчет собственного маленького отеля, который он возьмет там в аренду на паях с ней, с Бетти, чтобы зимой вместе работать на побережье, а летом возвращаться на ферму. Гарольд видел в этом выгоду и успех. В своих фантазиях он уносился далеко в будущее, где ему мерещился большой первоклассный отель, на котором огненными буквами были начертаны их с Бетти имена. Многие из его знакомых метрдотелей начинали с малого и со временем поднялись на высокую ступень, и он не видел причины, почему того же не могло бы произойти с ним и Бетти.

Беттины жаркие глаза становились вдвое больше и блестели вдвое сильнее от сладостных речей и предсказаний Гарольда. Чем ярче он рисовал перед ней далекую и неизвестную жизнь, тем более серым и тоскливым казалось ей ее собственное захолустье в горах, из которых исчезли все признаки жизни. С каждым днем все больше, как в прежние времена, в ней снова пробуждалось раскаяние в своей девичьей глупости, из-за которой она загубила свою жизнь. Жалея об ушедших годах, которые уже не вернешь, она вцепилась в еще оставшееся у нее сокровище, в последние несколько лет зрелой женской красоты, предшествующие увяданию: она была полна тревоги и счастья, безрассудной легкости и сознания своего падения. Страстно желая совершить рискованный шаг, запретный и отважный, она в то же время боялась этого шага. Она дрожала от сладостного страха, как дрожала во время поездок по горам вместе с Гарольдом, когда они слишком беспечно бросались в опасный крутой поворот, чудом избегая падения в пропасть.

Слишком слабая для столь сильных переживаний, которые давили на ее хрупкие плечи, она находила выход из этой запутанной ситуации в смехе и плаче, но чаще всего — в препирательстве, грызне и ссорах со своим мужем. Она вспоминала старые обиды, забытые мелочи. Конца и края не было ее попрекам, брани и жалости к себе — мученице. Чем больше Шолем отмалчивался в ответ на все ее речи, тем истеричнее она билась в своих тисках. Она перестала заниматься домом, не обращала внимания на кухню, не готовила еду для Шолема и Бена, когда те возвращались домой после многочасовой работы. Она все время ездила в ближайший городок с Гарольдом и Люси, перекусывая сэндвичами в придорожных ресторанах. Как в первый год жизни на ферме, Шолему теперь снова приходилось самому готовить еду для себя и для сына или даже питаться холодными консервами, в основном бурой фасолью. Отец и сын молчали во время этих одиноких трапез. Шолем стыдился и словом упомянуть о том, что происходит в его доме. А Бену и не нужно было об этом говорить, он и так все знал. Из хлева ему было видно и слышно все. Как всегда, ему было жаль отца, к тому же он чувствовал себя оскорбленным тем, что честь его отца топчут ногами. Но вместе с жалостью он чувствовал также презрение к отцу за то, что тот не может отстоять свое мужское право, как подобает мужчине.

И однажды Бен взял власть в свои руки и повел себя по-мужски.

В этот день в хлеву Шолема Мельника произошло великое событие, событие, которое наполнило юного фермера в коротковатом оверолсе достоинством, мужской гордостью и отвагой.

На холодном рассвете, когда вершины гор еще были прикрыты небесной холстиной, как зеленоватыми ночными колпаками, и даже первый признак жизни, дым из труб, еще не показался над фермами, в развалюхе чучельника де Лукаса его единственная дочь Опал встала, тихо выскользнула из дома и вместе со своим дворовым псом направилась к ферме Шолема Мельника. Войдя в хлев, она слишком тяжело для своих лет вскарабкалась на сеновал и молча уселась рядом с Беном, лежавшим под попоной, которой укрывают лошадей во время дождя. Хотя она не будила Бена, а только смотрела на него своими нежными черными глазами, юноша почувствовал на себе ее взгляд и проснулся. Открыв глаза, он испуганно и удивленно уставился на девушку рядом с собой, хотя для него не было чем-то необычным увидеть в хлеву дочь де Лукаса, Опал. По вечерам, после целого дня работы на Беттиной кухне, она нередко заходила к нему в хлев и часами просиживала в молчании, лишь играя с кошками и улыбаясь как слабоумная. Со временем она стала засиживаться допоздна, иногда за полночь. Но на этот раз ей не нужно было помогать Бетти по кухне. К тому же она пришла рано утром, а не в тот час, когда девушка приходит к юноше. Нет, не из-за девичьей страсти к парню ушла она на холодном рассвете из отчего дома. Она ушла для того, чтобы исполнить женский долг, тяжкий и неизбежный.

Холодной осенней ночью после долгих месяцев близости с Беном в его хлеву она почувствовала первые муки в своем юном теле. Целую ночь Опал испытывала их, отдыхая в перерывах между схватками. Но она молчала в этих первых в ее жизни муках, чтобы не разбудить спящих в доме людей, среди которых она была единственной женщиной. Как только стало светать, при первых же проблесках дня, Опал покинула свой дом, как самка зверя, которая ищет безопасное укрытие, чтобы родить подальше от чужих глаз. Деревенская девка удалилась из дома своего отца и братьев и ушла к тому, кто ее оплодотворил, чтобы он ей помог, защитил и спрятал ее.