Все завопили.

В воскресенье Зиба проснулась с головной болью. Это от шампанского. Празднование ужасно затянулось, только Мариам и сумела положить ему конец. К тому времени обе девочки уснули на диване, Зиба давно бы это заметила, не будь она пьяна. Сами пришлось отнести Сьюзен в машину. (Он и Зибу чуть не на руках нес.) Сам он почти не пил, потому что был за рулем, и утром превесело – противно смотреть – натягивал носки, в то время как Зиба хваталась за голову и пыталась, прищурясь, разглядеть время на будильнике. Четверть десятого.

– Господи… – пробормотала она. – Где Сьюзен?

– Внизу, телевизор смотрит.

– Кажется, у меня в голове шар для боулинга перекатывается. Поверну голову сюда – бааам! Туда – бааам!

– Аспирину?

– Боюсь, меня стошнит.

– Я предупреждал, – сказал Сами.

– Сами, даже не начинай. Хорошо?

Он поднялся и пошлепал в носках в ванную. Зиба услышала, как открывается дверка аптечки.

– Одну или две? – окликнул он.

– Четыре, – сказала она.

Звук текущей воды.

– Надеюсь, Мариам не так скверно себя чувствует, – пробормотала Зиба.

– Она вроде почти и не пила, по-моему.

– Замечательно! Я, что ли, одна такая?

– Ну, Брэд выпил немало, и мне показалось, что Пэт и Лу довольно-таки…

Снизу донесся звонок.

Сами вышел из ванной и вопросительно поглядел на Зибу.

– Не открывай! – велела она.

Но тут же Сьюзен крикнула снизу:

– Мама! Это Мари-джан!

– Боже! – простонала Зиба, откидываясь на подушки.

– Я спущусь к ней, – сказал Сами.

Он выложил на тумбочку две таблетки аспирина, рядом поставил бумажный стаканчик с водой и вышел. Несколько секунд – и Зиба услышала бодрое приветствие:

– О, мама! – И дальше бормотание, бормотание, обычные утренние голоса, вот только ей от этой нормальности еще хуже.

Что ж, ничего не поделаешь, придется и ей выйти. Зиба села, проглотила аспирин, выволокла себя из постели и вытащила из шкафа халат.

Когда она спустилась, Мариам уже сидела за столом и смотрела, как Сами набирает воду в чайник. Много ли шампанского Мариам выпила, мало ли, но выглядела она усталой и нездоровой, как человек, засидевшийся допоздна. На фоне черного блейзера кожа ее казалась почти желтой, и губы не накрашены.

– Доброе утро, Мари-джан! – Зиба постаралась приветствовать свекровь как можно бодрее и энергичнее.

– Доброе утро, Зиба, – сказала Мариам. – И добавила: – Я уже сказала Сами: я чувствую себя просто ужасно.

– О, в самом деле? И я тоже. И зачем я только…

– Худшая ошибка в моей жизни.

– То есть? – переспросила Зиба. Оглянулась на Сами. Он стоял у плиты и ждал, пока закипит чайник.

– Мама не собиралась отвечать «да», – сообщил он.

– Не собиралась?

Мариам сказала:

– Я пыталась… – Она слегка рассмеялась, хотя лицо ее оставалось угрюмым. – Пыталась быть вежливой.

– Вежливой! – повторила Зиба.

– Ну а как бы на моем месте поступила ты? Если б тебя загнали в такую ситуацию, сделали предложение при всех? Забавно, – сказала Мариам. – Я всегда гадала, как это мужчины делают такие публичные предложения. На баннерах, нанимают самолет и сзади тянут баннер. А вдруг женщина замуж не хочет? Но она попалась. На публике. Что она может сказать, кроме как «да»?

Зиба онемела. Сами откашлялся и сказал:

– Ну да, но я-то всегда предполагал, что парочки приходят к взаимопониманию заранее, так что мужчина вполне уверен в ее согласии. А ты хочешь сказать, что с Дэйвом ничего такого прежде не обсуждала?

– Никогда! – ответила Мариам. Потом поправилась: – Во всяком случае, словами – нет.

Сами наклонил голову, вслушиваясь.

– Правда, мы с ним… какое-то время были вместе, – продолжала Мариам. – Он стал мне дорог, не спорю. И вчера первой моей реакцией было – «да», этого я тоже не буду отрицать. Но минуты не прошло, и я уже думала: «Господи, что я натворила?»

Она смотрела на Зибу, когда говорила это. Зиба, не отвечая, опустилась на стул. Она уже не знала, это мерзкое ощущение в желудке – от похмелья или от огорчения.

– Он такой американец. – Мариам обхватила себя руками, словно замерзла. – Он столько места занимает. Он не может просто посидеть, ему все время надо что-то исправлять, то вентилятор включит, то термостат подкрутит, то музыку послушает, то занавески раздвинет. Он загромоздил мою жизнь мобильными телефонами, и автоответчиками, и этими новомодными чайниками, в которых заварка отдает железом.

– Но, Мари-джан! – осмелилась перебить ее Зиба. – Это не потому, что он американец, такие они все… мужчины. – Она торопливо оглянулась на Сами, но тот был так сосредоточен на матери, что ее слов не услышал и не обиделся.

– Нет, это американцы! – повторила Мариам. – Не сумею объяснить почему, но так оно и есть. Американцы слишком большие. Сначала думаешь: если водить с ними компанию, тоже станешь больше. Но потом видишь, что при них ты убываешь. Они все растут и вытесняют тебя. Я уже чувствовала, как исчезаю! Я уже стала об этом задумываться! И тут, прежде чем я даже заикнулась на эту тему, он сделал это. Публично.

Она говорила в необычной для себя рубленой манере, заметила Зиба, и даже акцент усилился – может быть, от желания доказать, что сама-то она вовсе не американка, полная противоположность всему американскому. И когда Мариам сидела вот так, съежившись, – тоже совсем не похоже на нее, – и впрямь казалось, будто она убывает.

– А одержимость нашими традициями! – продолжала она. – Едой, песнями, праздниками! Словно он все это крадет у меня!

– Постой, мама, – перебил Сами. – Но это же хорошая черта, что он интересуется нашей культурой.

– Он все присваивает, – не слушая, твердила она. – Захватывает и вытесняет нас. При нем у меня собственного я не остается. Что за церемония с сахаром? Воровство в чистом виде. Он позаимствовал ее и переиначил, приспособил под свои надобности.

Хотя Зиба почти то же самое тогда подумала, но теперь возразила:

– О, Мариам, он всего лишь хотел проявить уважение к нашим обычаям. – Внезапно ее захлестнуло сочувствие к Дэйву, она вспомнила, как он стоял на коленях, его открытое, искреннее лицо. – Нельзя же винить его за то, что он такой американец, и тут же упрекать за попытку вести себя по-ирански. Это нелогично.

– Пусть нелогично, я так чувствую! – отрезала Мариам.

Чайник закипел, Сами повернулся, чтобы снять его с плиты. Зиба не понимала, как ему удается сохранять спокойствие. Она попросила Мариам: