Я прямо кожей чувствовала, как Энн во все глаза смотрит на меня.

– А где именно во Флориде живут твои родители?

Я не могла даже взглянуть на нее. Мне было невыносимо говорить с ней про Лус-Ривер, и я молча направилась к выходу.

– Схожу перекусить. Тебе купить диетическую колу в угловом магазине?

Она любила диетическую колу. Я накинула куртку и спустилась на лифте с нашего четвертого этажа, вслушиваясь во все скрипы и скрежет невидимого механизма. Доехав до первого, лифт тихо лязгнул и слегка подпрыгнул. Зачем мне рассказывать Энн, что я уже восемь месяцев не общалась с мамой? Зачем? Машины сплошными лентами ползли по обледенелым улицам, и их выхлопы смешивались в воздухе со снегом. Морозец сразу стянул кожу на моих щеках, и я успокоилась. Через мгновение я толкнула вращающуюся дверь нашего подъезда и вернулась в теплый вестибюль, где лампы ярко освещали почтовые ящики.

«Дорогая Мэтти», – писал мистер Грирсон. Его почерк напоминал вереницу колесиков.

«Спасибо за письмо, которое я получил несколько месяцев назад…» – колесили его буквы, слегка склоняясь вправо.

«…Это было так неожиданно – получить настоящее старомодное письмо. Я хотел сразу тебе ответить, но время шло, и мне стало казаться, что я вообще никогда не соберусь написать тебе. Но Рождество – хороший повод, и мне было приятно и удивительно получить от тебя весточку. Наверное, потому что я не рассчитывал на такое письмо. Но, боюсь, новости о жизни бывшего учителя тебя разочаруют. Помню, как какое-то время назад я случайно встретил одного своего старого преподавателя, и мы стояли друг перед другом, нам не о чем было говорить, и я подумал, что он просто не вспомнил меня, хотя и уверял, будто помнит, и держался со мной очень любезно. И я тогда поклялся никогда не притворяться, что узнал бывшего ученика. Я вот что хочу сказать. Ты только не обижайся и не принимай на свой счет. Вся моя жизнь в Миннесоте теперь представляется мне каким-то смутным пятном. У меня осталось очень мало воспоминаний о том годе. Плюс я не так молод, как ты, что тебе, уверен, и так известно. И тем не менее приятно думать, что кто-то извлек какую-то пользу из моих уроков. Я ведь много работал, и сейчас приятно думать, что, может быть, мои усилия не пропали зря.

Уже остается мало места на этой открытке! Я бы никому не рекомендовал переезжать во Флориду. Тут как будто невидимые руки постепенно выжимают из тебя все соки. Ха-ха. Просто тут очень жарко. Дни пролетают быстро, и я с недавних пор отношусь к жизни как к походу в магазин со списком покупок. Пожалуй, это сейчас единственное, на что я годен. Мне ничего другого не надо, кроме как сидеть каждый вечер и вычеркивать из списка одно за другим прожитые события. Я совсем не такой, каким ты меня описала в своем добром письме. В свое время я кое-что узнал о той разновидности людей, которые берут на себя труд сесть и написать мне. И вот что я обнаружил: люди, которые совершили в жизни что-то плохое, живут как ни в чем не бывало и обвиняют всех вокруг, лишь бы не чувствовать себя дерьмом. Как будто это помогает. Но есть другая разновидность людей, хотя я не говорю, что ты именно вот такая, я просто говорю в общем, что есть люди, которые готовы защищать других, вроде меня, из принципа, потому что, когда наступает их черед, они страшно нуждаются в такой же защите. Это я вставил свои пять центов. Да, кстати, Калифорния великолепна. Если сможешь, поезжай туда!

Всего тебе хорошего, храни тебя Бог, и с Новым годом!

1 января я проснулась чуть свет, потому что мне не спалось, хотя накануне вечером мы с Ромом тусовались допоздна. И я пошла по тропинке, что бежала, извиваясь, вдоль ручья Миннехаха к озеру Нокомис. Солнце в тот день так и не встало в полном смысле слова. Было темно, а потом сумерки немного рассеялись. Дойдя до озера, я заметила, как одинокий, но явно неунывающий рыбак тянет по льду красные санки со своим рыбачьим скарбом. Даже заядлые бегуны и лыжники остались в то утро дома. Наверное, все или компенсировали накопившийся недосып, или составляли списки предстоящих в новом году дел, или допивали свои ярко-оранжевые коктейли с шампанским и апельсиновым соком, или трахались. В целом мире остались только я да одинокий рыбак с красными санками. Он шагал, согнувшись в три погибели, с трудом волоча по льду санки, оставлявшие за собой длинную двойную полоску, которая тянулась от одного края озера к другому.

Когда ветер начал крепчать, я поспешила укрыться за деревьями, чтобы там согреться, нашла общественный туалет-домик и пописала, не рискнув присесть на стульчак. Вышла из пластикового домика и двинулась прочь от озера без оглядки. Куда, интересно, городские жители обычно ходят, чтобы не так сильно чувствовать себя в западне? На Сидар-авеню я заскочила в пекарню выпить чашку кофе и согреть голые руки. Там продавали такое количество разных сортов хлеба, что свежевыпеченные батоны и булки занимали всю стену. Я некоторое время поглазела на это хлебное изобилие и ушла, так и не купив ничего. Вместо этого я зашла в недавно полюбившийся мне бар, где высокие ножки табуретов были расписаны в виде человеческих ног. Я решила надраться. Села за стойкой и согнулась под острым углом – как тот рыбак с санками на озере. Просидела я так долго и, когда взглянула на часы, поняла, что надо поскорее бежать на автобус, потому что я договорилась с Энн встретиться у нашей прачечной самообслуживания. Она хотела в начале нового года выстирать все наши полотенца, коврики и шторы.

– Свежее начало! – так она выразилась.

Три часа кряду, пока из меня не выветрился весь хмель и пока мы не истратили все четвертаки, мы стирали, сушили и складывали наши тряпки.

А когда вышли из прачечной, опять стемнело. Энн сказала, что хочет поглазеть на бумажные фонарики, которые расставляют в богатом районе на набережной, и мы пошли домой кружным путем, неся тяжеленные корзины с бельем, сначала по аллее, а потом вдоль длинной вереницы бутиков. Между закрытым магазином электроники и банком мы заметили на тротуаре ворону, которая деловито расклевывала мерзлую хлебную палочку перед одинокой освещенной витриной. На витрине синела надпись мелом «Наука и здоровье», а с плаката на стене внутри магазина благостно улыбалась старая леди Викторианской эпохи, одетая в платье с брошкой на груди. Ворона на тротуаре подхватила свою хлебную палочку и, взлетев, присела на телефонный провод, и тут Энн, не выпуская из рук корзину, подошла к витрине и остановилась как вкопанная. Много лет назад она побывала в летнем лагере активистов «Христианской науки», что заставило ее думать о себе как об авторитетном знатоке этого учения – и сейчас она остановилась у их витрины и медленно читала надписи сквозь стекло.

– А мне казалось, они давно закрыли почти все свои читальни. Ведь осталось не так много их церквей. – Она мотнула головой, переместила тяжелую корзину с одного бедра к другому. – То есть вот я чего никогда не понимала, и, по-моему, это вообще трудно понять, что это за религия такая, которая вообще не дает никакого объяснения происхождению зла.

Я пошла дальше.

Это был очередной тоскливый бесснежный вечер. Вокруг не было почти ни души – мы спокойно могли шагать по середине улицы. И где же эти воздушные фонарики? Мои руки болели под тяжестью наших свежевыстиранных полотенец, пахнущих лимонной отдушкой. Может быть, мы забрели слишком далеко? Или не заметили их? Но нет. Пройдя еще квартал, мы увидели первые из бесконечной вереницы картонных пакетов, освещенных изнутри мерцающим оранжевым пламенем горящих свечей.