А потом мы стояли у выхода, я застегнула молнию на его курточке, а Пег подарила ему трех мармеладных мишек. И я спросила его, провоцируя на ответ, который понравился бы Пег:

– Ну что, интересно тебе тут было?

Он энергично кивнул, так что его плечи поднялись:

– Классный был пазл!

Давая показания в суде, Патра рассказала, что ее детство прошло в пригороде Милуоки, и она была почти на десять лет моложе самого младшего из пяти детей в их семье, и с самого рождения ее всегда окружали взрослые. Ее отец работал инженером, а мать, которая сидела дома с детьми, после рождения Патры вернулась в колледж и писала диссертацию по социологии городского населения. Она брала с собой маленькую Патру на все консультации с научным руководителем и на полевые исследования в подростковом центре в Ваукеша. Когда Патра училась в средней школе, ее мать уже имела постоянную должность преподавателя, отец умер от рака толстой кишки, а братья и сестры давно уже имели своих детей. Патра окончила школу на год раньше положенного и поступила в Чикагский университет, где на первом курсе познакомилась с доктором Леонардом Гарднером. Сразу же после получения диплома они с Гарднером поженились. Он купил для них старый особняк в колониальном стиле в Оук-Парке – с котами, огородиком, качелями и беседкой во дворе.

Вскоре после рождения Пола Патра стала водить его в музыкальную школу для грудничков, потом в спортивную секцию для малышей. В трехлетнем возрасте она отдала его в детский сад – один из лучших в городе. Каждый день она возила его на занятия в школе Монтессори – в своей речи на суде Патра особо это подчеркнула, – хотя ей не слишком нравилось водить машину и она бы предпочла, чтобы мальчик больше времени проводил дома с ней. Еще Патра призналась, когда окружной прокурор на нее поднажал, что однажды в феврале учительница Пола выразила озабоченность его здоровьем, и она тайком от Лео повезла его на прием к подруге матери – педиатру-эндокринологу. Окружной прокурор продемонстрировал записи из истории болезни, из которых следовало, что педиатр назначила Полу обследования, на которые Патра так его и не записала. Патра стала объяснять, что это произошло только потому, что Полу после посещения врача явно стало лучше и она списала все свои опасения – как и свое решение показать сына врачу – на чрезмерную тревогу по поводу естественных колебаний в состоянии растущего детского организма. Она, по ее словам, сама себя накрутила и постепенно утеряла способность к объективной оценке происходящего. Вот тогда-то она и согласилась с предложением Лео переехать в марте на какое-то время в их новый летний домик на озере.

– Чтобы расширить свое психическое пространство, – сказала Патра. – Чтобы сменить обстановку.

Во время процесса я также узнала, что в тот день, когда я пошла в Лус-Ривер покупать тайленол, пока я шла пешком в город и обратно, Лео решил за лучшее «снова сменить обстановку». Он надел на уже потерявшего сознание Пола штанишки, засунул его ножки в ботинки, насовал в его рюкзачок пазлы и паровозики, влажные салфетки и крекеры в виде зверушек и книжку-раскраску, которую купил для сына в Дулуте. Он причесал Пола, и, когда я днем вернулась в коттедж с пузырьком таблеток, они уже собрались выходить. Я застала их в кухне. Патра вышла первая – скользнув мимо меня с белым, напряженным лицом. Потом Лео с Полом на руках. Лео аккуратно, боком, обошел кухонный островок так, словно нес вязанку дров или миниатюрную невесту. Покрасневшие глаза Лео оглядели меня, потом переключились на другие препятствия. Стол. Дверь.

– Спасибо, Линда, – произнес он, когда я отодвинула стоящий на его пути стул. За его спиной обрезком каната болталась белая рука Пола.

* * *

Меня спросили: они вам сказали, куда идут?

Ничего они не сказали.

«Они сказали, что собираются ехать два с половиной часа на машине и сделать две остановки в частных домах в Брейнарде и Сент-Клауде?..»

Нет, не сказали.

…Причем люди, к которым заезжали Гарднеры, не являлись профессиональными медиками, и жертва скончалась от отека мозга приблизительно в семь тридцать того же вечера.

Лео только попросил меня запереть за ними дверь.

Когда я в тот день видела Патру в последний раз, она стояла на дорожке, согнувшись пополам, сунув в рот ладонь, как кусок белого хлеба. На ней были расстегнутые джинсы и разношенные мокасины, и когда она выпрямилась, ее лицо лоснилось от испарины. Ее глаза бегали, рот был открыт шире обычного. Ни слова не сказав, она захлопнула дверцу машины.

После того как они уехали, я еще долго простояла в дверях. Я сжимала в руке пузырек с таблетками, а потом вошла в дом и поставила его на стол. Я не стала снимать обувь на коврике у двери. Я видела крошечные полумесяцы грязи на полу, там, где я ступала. Вернувшись к двери, я развязала теннисные туфли, нашла швабру в углу и, оставшись в одних носках, смела грязь с пола в кухне и коридоре.

Перед спальней Пола витал кисло-сладковатый запах. Я на минуту задержала дыхание. Потом вошла и подняла с тумбочки тарелку Пола с нетронутой горкой блинков, взяла его стакан с молоком – он был липкий на ощупь – и унесла все это в кухню. Вышла на веранду, взяла несколько сосновых шишечек и кусочков коры из стен Европы, унесла в дом. И уложила их точно так же, как они лежали на веранде, на коврике перед кроваткой Пола – полукругом возле комода. Теперь в комнате запахло куда приятнее – древесным ароматом. Я еще и окно раскрыла. Постельное белье уже сняли с кровати. Я сложила доску «Конфетной страны», положила ее обратно в коробку. Включила ночник в виде паровозика, хотя в комнате не было темно, и лучи предвечернего солнца косо прорезали деревья и нарисовали трепещущую трапецию света на полу. Я присела на его кроватку, потом легла. При соприкосновении с влажным голым матрасом по моей спине поползли мурашки. Я всмотрелась в трапецию света, наблюдала, как она, перегнувшись, медленно заползает с пола на стену, превращая ее в освещенную сцену. Мои ступни в носках повисли над краем детской кроватки.

Вы полагали, что они вернутся?

В комнате сгустился полумрак. Я слышала, как тикают часы, как журчит вода в канализации, как урчит холодильник. Дважды крикнула гагара, нарушив тишину вечера, отрезав все лишнее. Вот и все, сказала гагара. Вот и все. Легкий ветерок теребил жалюзи. Я не заметила, как растаяла трапеция света. И не заметила, как наступила ночь, пока не услышала приглушенный кашель со стороны входной двери.

Я встала. В красном отсвете ночника Пола я увидела мужской силуэт. Моей первой мыслью было, что это Лео вернулся. Я была уверена, что это Лео, и меня охватило чувство ужаса или облегчения – или того и другого сразу.

Но это был не Лео.

Это был отец.

– Меня мама прислала, – сказал он. – Я постучал.

Должно быть, он вошел в коттедж через незапертую дверь, побродил по пустому дому, пока я спала. А я спала? Он молча смотрел на меня, сидящую на кроватке Пола, в замешательстве, с виноватым видом, словно юная Златовласка в спущенных носках и потной футболке.