* * *

Наконец все приготовления были закончены, и колонны заключённых, шеренга за шеренгой, стали покидать территорию лагеря. Обычные приемы, знакомые правила обращения с людьми. Рвались, подскакивая на натянутых поводках, немецкие овчарки, слышались охрипшие окрики конвоиров, озабоченных наведением порядка.

Опять Семён видел перед собой раскачивающиеся бритые затылки. Раз, два. Шаг, другой. Все в ногу. Не стонать, не заплетаться, не падать. Один удар прикладом, другой. Укол штыком. Надоело. Вот и выстрел подоспел. Очередное безымянное тело покатилось в придорожную канаву. Другие вперёд. Не оглядываться. Не задавать вопросов. – Ordnung muss sein /Порядок должен быть/.

В этот день небесный смотритель щедро открыл свои резервуары, и на землю посыпался мелкий и нудный осенний дождь и принялся поливать грешную землю, которая незамедлительно превратилась в нежную, податливую кашу. Зачавкали, разъезжаясь по грязи, ноги. Килограммами налипла на разбитые ботинки жирная украинская глина. А вот и железнодорожная станция, вернее, забытый и заброшенный за ненадобностью полустанок в степи с одной путевой колеёй, на которой вытянулись товарные вагоны и открытые платформы во главе с пыхтящим паровозом. Значит, правда. Куда-то отправляют. Рядом пристроилось просторное немецкое воинское кладбище с ровными рядами однообразных холмиков с такими же стандартными деревянными крестами и табличками с именами и званиями погибших.

«Ага, значит вам тоже досталось», – злорадно подумал Семён.

Без промедления началась погрузка. Кому повезло, тот залезал в крытые вагоны, других загоняли на платформы с высокими обрешеченными бортами под дождь и пронизывающий ветер. Семён разглядел, как их комендант Деген в черном кожаном плаще с поднятым воротником стоял у кабины паровоза и, энергично размахивая руками, о чем-то оживлённо разговаривал с незнакомым офицером. Причина для возмущения у штандартенфюрера была. Вместо заявленных пятнадцати вагонов подогнали только десять, в которые теперь охране с трудом нужно был упаковать всех людей. Веденину «повезло» – он оказался в вагоне с прохудившейся местами крышей, которая тем не менее давала укрытие от дождя, который из мелкого превратился почти в ливень и не думал останавливаться. Заключенных набилось так много, что думать о том, чтобы присесть или лечь, даже не приходилось. Все стояли, упираясь друг в друга спинами, грудью, руками, словно запрессованные в жестяную банку с оливковым маслом сардины. Маленькое окошко, перетянутое колючей проволокой, да дырки над головой позволяли ориентироваться, какое сейчас время суток, и хоть как-то дышать.

Поезд дернулся. Захрустели ребра людей. Лбы ударили в затылки впереди стоящих. Состав постепенно набрал ход и помчался, подпрыгивая на раздёрганных стыках. В такт ему шатались и прыгали люди. Раздавались то стоны, то крики заключённых. Воздух начал устойчиво наполняться смешанным с потом запахом людских испражнений, становясь всё более спёртым и невыносимым. Сколько прошло времени, Веденин сказать не мог. Через бойницу окошка и прохудившуюся крышу он только видел, как через раздвинувшиеся тучи проглянуло чернеющее небо и засветили первые звезды. Он выбрал одну из них, самую крупную, и теперь неотрывно следил за её движением. Всё лучше, чем безнадёжно таращиться в колышущуюся спину соседа. Сколько прошло времени: два, пять, шесть часов, сказать было невозможно. Кому повезло, тому удалось задремать или даже заснуть на ногах, как это делают слоны. Риска упасть на пол никакого не было. О том, как приходилось тем, кто ехал на открытых платформах, даже думать не хотелось. Но больше всего Семён боялся выронить и потерять свою ржавую подкову, которую вынес из лагеря и держал у себя за пазухой. Этот кусок кованого железа теперь стал очень важен для него, как некая опорная точка, которая помогла ему изменить себя. Он убил убийцу, это правда, но сохранил человеческое достоинство. Теперь это был его талисман.

Замелькавшие по потолку вагона световые блики фонарей подсказали, что поезд прибывает к месту конечного назначения. Подгоняемые злобными криками и пинками охраны, заключенные выгружались быстро, вынося своими телами мертвых и потерявших сознание.

Только утром Веденин смог рассмотреть, куда их пригнали. Это был по всем признакам концентрационный лагерь, но и не совсем. По крайней мере официально он назывался «временный сборный пункт». Всё те же сторожевые вышки, пулемёты, бараки и колючая проволока, но появились и нововведения, главным из которых оказалось двухэтажное здание лазарета, где у санитаров-поляков можно было получить коричневые таблетки с акрихином, которые предназначались от всех болезней: от дизентерии до туберкулёза.

Здесь же Веденин впервые познакомился с таким явлением, как «хифи». Немцы, любители всяческих сокращений, так назвали своих помощников по полицейским обязанностям, взяв за основу слово «Hilfsbeamte». Кто они были по национальности: украинцы, русские, калмыки, значения не имело. Главное, что эти назначенцы пользовались самым большим доверием немцев, так как получили право ношения винтовок и были одеты в старую немецкую форму без знаков различия, но с белой нарукавной повязкой с надписью “Schutzman” /Охранник/. О характере этих так называемых людей Семён смог узнать на следующий день, когда вознамерился сходить к вырытой у забора большой и глубокой яме, выполнявшей роль туалета на открытом воздухе для заключенных. Подходя к отхожему месту, он увидел, как несколько дюжих «хифис», матерясь и ругаясь, охаживают коваными сапогами двух заключенных. В живот, под ребра, по позвоночнику и обязательно по голове и лицу, чтобы всё, и лоб, и нос, и зубы, превратилось в одно сплошное кровавое месиво. «Хрясь, хрясь, хрясь» – один за другим падали литые удары. Чувствовалась высокая выучка профессиональных карателей и убийц, вышколенных на гестаповских допросах и показательных расстрелах.

– Вот вам, суки, вот. Бежать задумали, сволочи? От нас не уйдешь. Мы ещё и семьи ваши достанем, краснопёрые, – с харканьем вырывалась площадная брань из остервенелых, продубленных самогоном глоток. Закончив свою «работу», «хифис» ещё раз для острастки ударили прикладами по черепам убитых ими красноармейцев и сбросили их тела в зловонную, заполненную нечистотами яму. Что ж, отрабатывать хозяйский хлеб и уничтожать собственный народ они уже научились.

Как всегда некстати, лагерные динамики прокашлялись, и, к удивлению Веденина, резкий металлический голос стал выкрикивать его фамилию, призывая Семёна подойди к зданию комендатуры, единственному приличному каменному сооружению, свежевыкрашенному в коричневый цвет, распознать которое не составляло труда благодаря длинной вывеске на фронтоне с надписью готическими буквами “Kommandatur”.

«Что им от меня нужно? Почему они запомнили мою фамилию?» – в груди возникло тревожное ощущение грозящей опасности. Да уж лучше так, чем блуждать вокруг этой ужасной ямы, на дне которой упокоились незнакомые ему, но близкие по переносимым совместным мукам узники.

У входа в здание Семёна ждал немецкий охранник, который, ни о чем не расспрашивая, провёл его по извилистому коридору со многими поворотами и, остановившись у двери с номером 1, постучал в неё.

– Herrein /Входите/, – откликнулся чей-то хорошо поставленный голос.