«Библиотека поэта» под его же редакцией, они изъяты из основного текста и перенесены в раздел «Другие редакции и варианты»[405].

Почему Мандельштам колебался относительно этих строф, что его смущало в них? Надежда Яковлевна называет в качестве второстепенной формальную причину, о главной мы узнаем тоже с ее слов: «…он сам удивлялся этой “вести”, которая “летит светопыльной дорогою” и от которой “будет свету светло”… Он говорил: “Тут какая-то чертовщина” и “Что-то я перегнул”…»[406]. Слова о «чертовщине» не слишком согласуются с очевидными новозаветным коннотациями этого отрывка: «Опять говорил Иисус к народу и сказал им: Я свет миру; кто последует за Мною, тот не будет ходить во тьме, но будет иметь свет жизни» (Евангелие от Иоанна 8: 12; см. также 1: 8–9, 3-19, 12–46)[407]. У Мандельштама весть тоже возглашается от первого лица – от лица самой вести: «…я новое, / От меня будет свету светло»; тема света здесь усилена высокой концентрацией слов с корнем «свет» – их восемь на 13 стихов, тогда как в остальной части стихотворения (95 стихов) слов с этим корнем нет вообще.

Христологические стихи о вести высветляют весь лирический сюжет, в целом глубоко трагический, они в большой мере определяют апокалиптическое звучание оратории, их эмоциональная сила перекрывает непосредственную семантику и мешает задуматься: почему весть о свете противопоставлена именно войнам прошлого, крупнейшим битвам в истории человечества – Битве народов под Лейпцигом (1813), битве под Ватерлоо (1815)?

Внятный ответ был дан четверть века назад М.Л. Гаспаровым, досконально изучившим творческую историю «Солдата»[408], но ответ этот в 1990-е годы по многим обстоятельствам не мог быть услышан; единственная появившаяся тогда работа, в которой были дополнены наблюдения Гаспарова и развиты его мысли, – это содержательная статья историка О.Н. Кена, которая так и называется: «Нелогичный третий раздел. “Стихи о Неизвестном солдате” и ожидания эпохи»[409].

Мысли Гаспарова и Кена не восприняты и сейчас, когда мы имеем гораздо более полную и, следовательно, более объективную картину мандельштамовского самоопределения, творческого и социального, что, казалось бы, должно способствовать продвижению в герменевтике, то есть служить прояснению темных текстов.

Говоря о трудностях понимания «Стихов о неизвестном солдате», обычно имеют в виду цепочки отдельных сменяющих друг друга образов, толкования которых бывают очень различны, но общий смысл стихотворения, кажется, не вызывает особых разногласий, точнее, не вызывал вплоть до появления гаспаровской книжки 1996 года: «Стихи о неизвестном солдате» – это виде1ние глобальной катастрофы XX века с оглядкой на всю мировую историю, это гуманистические стихи о трагедии массового уничтожения людей, о самоуничтожении человечества, об апокалипсисе, происходящем прямо сейчас, и о поэте, погибающем в этом огне вместе со всеми. Такое понимание было развернуто и обосновано еще в 1979 году в пионерской работе Ю.И. Левина[410], его целостное прочтение было обогащено и развито Б.М. Гаспаровым[411], и к этому мало что добавилось за истекшие годы.

Однако М.Л. Гаспаров, разобравшись в черновиках «Солдата», показал со всей убедительностью, что Мандельштам писал стихи о другом: солидаризируясь с советской пропагандой 1920–1930-х годов, антивоенной по видимости и милитаристской по существу, он замыслил стихотворение о войне во имя мира – о новой антиимпериалистической войне, которая должна положить конец всем войнам. «…Подача <…> военной темы в советской публицистике была внутренне противоречива», – пишет М.Л. Гаспаров. «С одной стороны, утверждалось, что война – это порождение капитализма, и расписывались ужасы недавней мировой (“империалистической”) войны. С другой стороны, утверждалось, что покончить с войнами может только мировая социалистическая революция, а она сама будет ничем иным, как войной – “последним решительным боем” пролетариата против буржуазии. Покончить с войной можно только посредством войны же – “последней войны в истории”»[412]. То же противоречие есть и в замысле «Неизвестного солдата» – по ходу работы оно уходило из текста, в частности, был отброшен первоначальный финал, к которому нам предстоит еще вернуться, но остались христологические строфы о новой светоносной войне, и в общем понятно, почему Мандельштам называл их «чертовщиной» и сетовал, что «перегнул». Тон этих стихов, ворвавшийся в них новозаветный свет плохо согласуются с воинственным посылом, благая поэтическая весть воспринимается в самом общем смысле – как пророческое слово поэта о мире и о своей засмертной судьбе, а не как голос революционной войны. «Он сам удивлялся этой “вести”», – свидетельствует Надежда Яковлевна, перед нами пример того, как «порыв» поэтической речи определяет образность и движение текста помимо воли и сознания поэта.

Обоснованное М.Л. Гаспаровым прочтение «Неизвестного солдата» как агитационного советского текста вызывает сопротивление у исследователей, поскольку противоречит непосредственному читательскому впечатлению. Гаспаров называет традиционное, общепринятое восприятие этих стихов «ложной апперцепцией»[413], а она, ложная или нет, только укрепляется по мере того, как отдаляются от нас и становятся неразличимыми актуальные темы и все больше проступает в тексте вечное начало.

М.Л. Гаспаров и Омри Ронен, оба много работавшие над уяснением смысла «Солдата» и комментарием к его отдельным мотивам, обнаружили совершенно различное, можно сказать, противоположное понимание замысла. «Однако наши разногласия, – писал об этом Ронен, – связаны не с разным толкованием одного и того же поэтического высказывания, а с допущением или недопущением смысловой вариативности как главного конструктивного фактора у Мандельштама. <…> По мнению М.Л. Гаспарова (1996), «Стихи», в первую очередь, последовательно антивоенные и советские, а я вижу в них и другой тематический вектор – эсхатологический и приветствующий грядущий суд огня. Зато в области стилевой установки “гражданских” стихов Мандельштама мы пришли к общей формулировке: Мандельштам пишет о политике языком вечности, а о вечности – злободневным языком свежей газеты»[414].

Эта красивая формула согласия не снимает противоречий, и волшебное слово «вариативность» не отмыкает всех дверей. Восприятие стихов «вариативно», спору нет, но насколько вариативна была творческая мысль поэта, когда он задумывал и вынашивал эти стихи?

Идея «Стихов о неизвестном солдате» возникла у Мандельштама в 1935 году – об этом мы знаем от трех мемуаристов, вторящих друг другу: «Наташа Штемпель написала в письме, что Мандельштам прочел ей “Нет, не мигрень…” и “Не мучнистой бабочкою белой…” (похороны летчиков) и сказал, что это первые подступы к “Неизвестному солдату”», – говорит Надежда Яковлевна[415]. Она ссылается на письмо к ней Н.Е. Штемпель от 9 мая 1969 года: «Я слышала стихотворение “Нет, не мигрень, но подай карандашик ментоловый…” в двух разных вариантах. Осип Эмильевич говорил мне, что оно связано со стихотворением на смерть летчиков и написано вместе с ним в Воронеже <…> Он считал, что это стихотворение предвестник