Джон Лахли смотрел на эту женщину и на полном серьезе пытался понять, кто лишился рассудка: она или он? Путешественник во времени? Полтора века споров о том, кто он? Какая она журналистка, она сбежала из сумасшедшего дома, откуда-нибудь из лондонских предместий…

И тут до него дошло одно слово из тех, что она говорила.

Врата! Йанира, женщина, которая столько о нем знала, все время бормотала что-то насчет каких-то загадочных врат. Может, она тоже путешественница во времени, явившаяся выследить его? Он пошатнулся от такого предположения. Взгляд его упал на тяжелый ящичек, который он достал из-под ее плаща, на соединенные с ним проволочками трубки и цилиндры из ее шляпы. Он нахмурился, поднял все это и еще раз встряхнул женщину.

— Посмотрите на это! — Веки ее затрепетали и отворились. — Скажите мне, что это такое.

— Моя камера. Цифровая видеокамера, лучшая для нашей работы…

Видеокамера? От латинского «я вижу»?

— Покажите мне, как она работает! — Он ослабил веревки на ее запястьях, поднял ее в сидячее положение и сел за ее спиной, чтобы она могла опереться. Она положила камеру на колени и поколдовала с кнопками.

— Видите? Это я записала сегодня ночью. — Она попыталась поднять камеру, но помешали связанные руки. Он взял камеру у нее — и не удержался от вскрика. Странная матовая поверхность с одной ее стороны шевелилась. На ней мелькали изображения — цветные картины, показывающие Мейбрика, склонившегося над Кэтрин Эддоуз, разрубающего ее на части…

Боже праведный! Как, черт побери, могла такая маленькая коробочка запечатлеть их? Вот так, цветными картинами, движущимися картинами? Он нажал на кнопки, которыми пользовалась она, и коробочка мягко заурчала, а изображение замелькало на ней с такой скоростью, что он не успевал за ним следить. Люди бежали задом наперед, мелькали и вспыхивали краски, все смешалось. Когда он снова нажал дрожащим пальцем на кнопку, изображение снова замедлилось. Он обнаружил, что смотрит на какое-то место, вышедшее из кошмарных снов. Огромные помещения, внутри которых стояли целые здания, сотни крошечных людей, разгуливающих по земле и поднимающихся на сделанные из металла лестницы, сумасшедшие огни, складывающиеся в странные формы…

— Что это за место? — дрожащим голосом спросил он. Она мигнула и всмотрелась в камеру. — Станция Шангри-Ла, — пробормотала она. — Вокзал времени…

Лахли несколько раз глубоко вздохнул и выдохнул, глотая сырой воздух, и постепенно его взвинченные нервы отпустили немного.

— Вы, — медленно произнес он, тщательно выговаривая каждое слово. — Вы пришли из моего будущего?

— Ну да. Спустилась вниз по времени, сквозь Врата, чтобы поймать Потрошителя, то есть сфотографировать его…

Он не верил в это, не хотел верить в это. Все это какая-то фантастика, бредни модных писателей вроде этого французишки, как его… Жюля Верна? Тем не менее он держал в руках камеру, которую не мог смастерить ни один умелец Британской Империи, сделанную из материалов, которых Лахли не видел, о которых даже не слышал, и эта сучка приняла его микстуру, она просто не может лгать после того, чем он ее напоил. Испуг сменялся возбуждением: он уже видел неясные очертания мира, который мог предложить ему больше власти, чем он мог мечтать.

— Эдди, — прошептал он. — Расскажите мне про Эдди. Принца Альберта Виктора. Когда он станет королем?

— Бедняжка принц Эдди, — вздохнула она, снова закрывая глаза. — Всего четыре года осталось… Таким молодым… В тысяча восемьсот девяносто втором…

Лахли затрясло от охватившего его безумного возбуждения. Четыре года? Эдди взойдет на престол всего через четыре года? Великий Боже, что такого случится, что убьет и старуху Викторию, и Принца Уэльского? Берти здоров как бык, да и сама Королева, судя по виду, протянет еще лет десять.

— Что случится? — спросил он сдавленным голосом. — Что случится в тысяча восемьсот девяносто втором году?

— Инфлюэнца. Эпидемия девяносто первого — девяносто второго годов. Бедный Эдди, он только-только обручится, получит титул герцога Кларенса, вся жизнь впереди, и тут его убьет инфлюэнца. Виктория будет убиваться, а уж родители…

Пол пошатнулся под его ногами. Смерть от инфлюэнцы? Так и не станет королем? Но это невозможно, он ведь столько трудился, вложил в это все, провел пять недель в кромешном аду, доставая эти Богом проклятые Эддины письма, чтобы защитить его, чтобы это не помешало его восшествию на трон. Он совершал убийство за убийством, чтобы Эдди ничего не угрожало, чтобы он стал королем, чтобы это дало Лахли ту власть, о которой он мечтал, богатство, контроль над политическим будущим Империи…

И Эдди погибнет от какой-то вздорной инфлюэнцы?

Лахли начал смеяться — диким, идиотским, визгливым смехом, отдававшимся эхом от каменных сводов. Он обеими руками стиснул эту невероятную камеру и смеялся до тех пор, пока не начал задыхаться.

— Как вы вернетесь обратно? — прохрипел он наконец. — В свое время?

— Через Врата, — сонным, но рассудительным голосом отвечала его жертва.

— Врата? Какие врата? Где? — Он все еще смеялся, всхлипывая, на грани безумия. Какой рассудок выдержит такое потрясение?

— Британские Врата. В Бэттерси. Сполдергейт-Хаус. Но они не отворятся еще несколько дней, до самого второго октября. Они отворяются каждые восемь дней. — Ее голова сонно запрокинулась назад. — Но я не пройду тогда, я останусь до убийства Мэри Келли, а это случится девятого ноября… Вот тогда я вернусь со своими записями. И тогда я точно получу премию Кита Карсона…

Он снова расхохотался. Мэри Келли? Должно быть, это та самая сучка из Миллерс-корт. Какого черта ему теперь замышлять убийство какой-то мелкой потаскушки, к которой попало письмо, написанное тупицей, который даже не доживет до своей коронации? Ох, Боже, все это слишком смешно: вот он стоит в своем сатанинском святилище, посвященном завоеванию политической и духовной власти, на полу валяется мертвый путешественник во времени, на столе — опоенный безумец и пустоголовая журналистка, собирающаяся сфотографировать убийство, которого ему больше незачем совершать, а целых четыре шлюхи уже мертвы и изрублены на куски, и все впустую, а разлагающаяся голова мальчика-педераста смотрит на него через всю комнату и смеется над крушением всех его планов…

Но ведь эта женщина подарила ему намек на что-то новое, нечто, воспламенившее его воображение еще сильнее, чем все ожидания, связанные с Эдди. Новый, необъятный мир, чтобы он подчинил тамошние умишки и зажил как король. Он снова рассмеялся и погладил женщину по волосам. Все мысли об Эдди отваливались прочь как хлопья ржавчины с хорошей дамасской стали. Доминика, эта самонадеянная дура журналистка, помогла ему гораздо больше, чем думала, выслеживая его по лондонским подземельям.

Он оставил ее привязанной к большому железному крюку на священном дубе, опоенной до полнейшего бесчувствия, потом вытащил такого же бесчувственного Джеймса Мейбрика за дверь, оставил там, запер замок Нижнего Тибора и побрел по темным туннелям под Лондоном, тихо смеясь и пытаясь представить себе, что будет, когда он через два дня пронесет сквозь Британские Врата Доминику, умирающую от ран, которые сам же и нанесет ей незадолго до появления в Бэттерси?