– Степанида Борисовна, это хорошее кино, – спокойно сказал Рома. – Интеллектуальное художественное. Я решил…

– А вот не надо решать, ладно? – перебила она его. – Мы с тобой о чём договаривались? Простое семейное кино. Мультики там, комедии. Мелодрамы.

– Степанида Борисовна, это люди могут дома посмотреть. Я свою роль вижу в другом – создавать в городе интеллектуальный фон, – спокойно сказал Рома. – Фильмы сейчас доступны. Но раз в городе нет киноте- атра, нам нужно что-то принципиально отличное.

– Так, я поняла, Судьбин, – перебила Стеша. Глаза её бегали, этот разговор ей явно не нравился. – У тебя составленое расписание этих твоих показов есть? На месяц.

– Есть.

– Принеси. И ещё можно… да, Сан Санычу тоже. На утверждение. Чтобы не было…

– Степанида Борисовна, когда мы с вами договаривались об этом, вы говорили, это будет полностью моё дело. Что я в нём отчитываться не обязан. Я прошу вас мне доверять.

– Жалобы поступают, Судьбин, жалобы. А жалобы – это, знаешь ли…

– Жалобы – это, конечно, лестно. Вы передайте Семёну Васильевичу мой пламенный привет. Он очень интересуется моей персоной, не знаю, чем и заслужил.

– Судьбин!

Стеша вспыхнула, как будто, назвав Подстрекалкина по имени, Рома разрушил некие правила игры. Он должен был не знать, не догадываться или хотя бы делать вид и не говорить, кто на него всё время кляузничает, и тогда Стеша чувствовала бы себя безнаказанно, а теперь не понимала, как себя вести. Лицо её заходило, брови заиграли, на щеках проступила краска. Собачка заскулила и стала перебирать лапками сильнее. Она изнывала. «Быстрее, быстрее», – услышал Рома и прежде, чем Стеша успела подобрать слова, сказал:

– Степанида Борисовна, мы с вами можем позже это обсудить. Идите, выпустите собаку. Ей в туалет надо.

Глаза у Стеши стали большие и круглые. Она перевела взгляд с Ромы на собачку, та заскулила громче. Ничего не сказав, Стеша грохнула ключ от кабинета на стойку Капустину и вышла, бахнув дверью.

– Ну, ты, блин, ваще, – ухнул по-совиному Кочерыга и высунулся из будки. Посмотрел на дверь, потом на Рому. – Ну ты, блин, прямо. Орёл.

– В смысле? – не понял Рома.

– Что, – фыркнул дед. – Чего употреблял?

– Ничего.

Капустин неприятно захихикал.

– Ладно, не говори. Ты перед работой это, почаще. Вишь, как помогает. С начальством-то. И нам бы того самого. Не помешало бы. – Он замигал из будки и глухо захихикал, подёргивая головой.

Рома посмотрел на него – и вдруг стало как-то отчаянно грустно. Ничего не отвечая Капустину, он вышел из ДК.

Он мотался по городу весь день, его гоняло из района в район, от одного мрачного угла к другому. Несколько раз выскакивал к Итили, один раз обнаружил себя стоящим на коленях на набережной и пытающимся черпнуть ладонью воду. Что его там притянуло, не понял: похоже, он порой терял сознание, забывался, действовал наитием. Очнувшись, пугался, пытался взять себя в руки, старался зайти в людное место, думал что-то съесть или выпить – но убегал от людей, сейчас он не мог среди них находиться: слишком сложно было то, что он слышал и чуял.

Информации было много, информации новой, незнакомой, мозг не успевал обработать и не знал, как с ней поступать. Чтобы справиться с этим, Рома начинал проговаривать: вот, я иду по улице, я слышу то-то и то-то, это оттуда, теперь поворачиваю за угол, я вижу то-то… Но не помогало. Вдруг снова обнаруживал себя как бы выныривающим из обморока, в месте, в которое он не помнил, как попал, и в голове мешались чужие слова, не факт, что человеческие. Иногда он начинал смеяться, и приходил в себя от этого. Иногда злился или вдруг тосковал. Что с ним происходило и почему, не мог ни понять, ни объяснить себе: эти эмоции приходили извне, он не мог отследить их, и они душили.

Но главное, что он чувствовал весь день, – это пристальное внимание к себе со стороны чего-то общего, животного, что населяло город, было невидимым и неясным. Оказалось, животные являют собой нечто общее, такое общее, чего Рома никак не мог осознать, гораздо общее, чем люди. И вот оно, прознав и поняв про него раньше, чем он сумел понять про себя сам, присматривалось, принюхивалось, прислушивалось к каждому Роминому шагу. Казалось, он ворвался в некое замкнутое сообщество, которое не желало никого допускать, и оно было изумлено этим вторжением, оно решало, что делать дальше. Следили, передавали слежку, как эстафету, рассказывали друг другу о нём – собаки, птицы, кошки… Они называли его другой. Рома долго не мог понять, что это значит.

Поздним вечером он добрался до дома. Тупик его улицы был тёмен и тих, не светилось ни одного фонаря, у соседей только горело окно, небо, тяжёлое, тёмное, придавило город, как крышкой. Рома уже знал, что будет дождь, как знало об этом всё живое вокруг. Продвигаясь в тёмном переулке, он и тут ни на секунду не терял внимания на себе.

Гренобыч встречал у порога. Разумеется, он уже знал не только о его приближении, но и обо всех произошедших с Ромой переменах. Несмотря на то, что был свидетелем этих перемен, он только сейчас, казалось, их осознал – только тогда, когда это стало известно всему сообществу, – и теперь встречал Рому не с той расслабленной вальяжностью, как обычно, а строгим, напряжённым, выжидающим взглядом – как и все вокруг.

– Это ты? Ты другой? – спросил, наблюдая, как Рома разувается у дверей.

Рома усмехнулся. Он так устал, что отвечать не было сил. Для ответа ему ещё требовалась перекодировка. Однако и не отвечать было нельзя, он это уже понял. Это человек может пройти мимо или послать в ответ. Зверь всегда отвечает. Если спросили, кто он, ответит обязательно, иначе война.

– Это я, – сказал Рома. – И я другой.

– Что ты делаешь, другой? – последовал новый вопрос, и Рома чуть не застонал. Он понимал уже, почему Гренобыч расспрашивает: ему поручено расспросить, в этом общем сознании уже нашли самого близкого, кто может спрашивать, – никто со стороны этим правом не обладал, у всякого есть право только на первый вопрос, а дальше – как пойдёт знакомство. Обычно кто сильный, тот и спрашивает. Но это если столкнулись нос к носу. Однако звери так старались не делать. Они старались обходить друг друга – при всей их общности, при всём том едином поле, в котором они находились, каждый из них был куда как более индивидуален и потенциально опасен для другого, нежели человек. Поэтому информацию старались получать издали, исподволь, с воздуха или меток, расставленных в пространстве. Это Рома уже понял за день, трудно было не понять, если город оказался расчерчен и поделён, и каждый куст, столб, дерево, всякий поворот, лавочка, любое приметное место – всё кричало о том, кто здесь хозяин и почему сюда лучше не соваться.

А вот чего Рома ещё не успел понять – это круги приближения, которые были у всех, но все разные, от чего-то зависели, как-то возникали. Видя – и слыша – на улице, как встречаются две знакомые, но принадлежащие к разным кругам собаки, он не мог бы пока предположить, что последует за первым опознанием, за обменом паролями: «Ты кто?» – «Это я», – подерутся или начнут весело болтать, обнюхиваясь. Однако они это знали, и знало всё вокруг.