Гренобыч был из его внутреннего круга – он наблюдал трапезу, а это и означало высшую, интимнейшую степень приближения у хищников. Даже между партнёрами близость считалась второго шага, а вот если вместе едите или хотя бы просто присутствуете при трапезе другого – это ближний круг, ближе просто некуда. Поэтому он имел прав до невозможности больше, чем любой. Он мог задавать вопросы. Он мог всё про тебя знать. И он не отстанет, это Рома уже понял. Но Роме было лениво отвечать.

Он разулся, прошёл в дом и свалился в кресло в комнате.

– Что ты делаешь, другой? – Гренобыч шёл следом, и в вопросе слышалась агрессия. Второй вопрос даёт право показать зубы. Ну а третий – третьего не бывает, это уже прямое нападение. А что, всё чётко: дважды тебя предупреждали, не обессудь.

– Я устал, кот, – сказал Рома, глядя на него как можно мягче. – Я ничего не делаю.

– Чего ты хочешь?

– Спать? Есть? Я не знаю, кот. – Рома понимал, что Гренобыч спрашивает не об этом, что его вопросы – вопросы вообще, в целом. Но ему было сейчас так пусто, так сумрачно, что он понимал – задумается обо всём этом по-настоящему, о том, как жить дальше и что он от жизни хочет, и можно будет бежать вешаться. Поэтому куда как легче было скользить по поверхности, отвечать не на вопрос, а на одну его форму.

Гренобыч этого не понял, но задумался. Сидел и нервно охлопывал вокруг себя хвостом. Видно было, что думает, как бы спросить иначе, чтобы некуда было выкрутиться. Видно было, что он очень старается быть полезным обществу – Рома уже знал, выучил за день, что это единство и взаимная полезность, которая проявляется даже во взаимной пищевой связи – основа их мира. И главной целью этой полезности было выживание: личное, потомства, видовое и вообще, если можно так выразиться, – выживание жизни самой по себе. И вот когда речь шла об этой общей, неоспоримой цели, отпадало всё остальное, и сообщество становилось таким огромным, невозможным, планетарного масштаба осознанием, где всякий был частью его, от гриба и бактерии до какого-нибудь кита.

И только человеку, что характерно, там места не было. Он был из другого царства, и животные подозревали даже, что цели у него иные, отличные от их собственных. Не выживание, а что-то ещё. Что – они не задумывались.

Но были ещё другие. Редко, однако попадались. Изгои как из одного, так и из другого мира. И вот теперь к ним принадлежит ваш покорный слуга. Поздравляю вас, Роман Никитич. Спасибо, Роман Никитич.

Он открыл глаза. Похоже, на минуту заснул. Кот по-прежнему сидел в двух шагах и глядел на него с раздражением. Рома улыбнулся ему и похлопал по коленям.

– Иди сюда, кот. Доброе ты животное. Я хоть и другой, но всё-таки прежний. Иди ко мне.

Доверия на лице у Гренобыча не было. Поколебавшись, он всё же поднялся, вытягиваясь и в любую секунду готовый отскочить, приблизился и обнюхал его сперва за два шага, потом за шаг, потом уткнув нос в штанину. Рома позволил ему это, наблюдая, как у кота буквально перещёлкиваются в сознании картинки мест, где Рома сегодня был и с кем сталкивался.

– Ты много видел, – сказал Гренобыч и грузно прыгнул на колени. Рома обнял его. Кот покрутился, ещё не доверяя полностью, но наконец лёг. – Ты много ходил. Что ты хочешь?

– Не знаю, кот. Я сам не знаю. – Рома погладил его по спине и закрыл глаза.

– Ты не другой, – сказал кот. – Ты человек. Человек никогда ничего не знает. Хуже мыша.

Рома улыбнулся. Он откинулся в кресле и почувствовал, что засыпает. Сквозь дрёму услышал шум за окном: пошёл дождь, скрёб в стекло, мыл берёзу, которая росла очень близко, стучала ветками в стену веранды, и это разносилось по дому странно, но Рома привык. Он привык и любил эти звуки, они его баюкали. Он чувствовал, что засыпает, что уже почти спит – как вдруг что-то треснуло в кухне, зазвенело стекло, по полу ударила волна холодного и влажного воздуха, а кот стартанул с колен, саданув по коже всеми когтями.

– Гренобыч, мать твою! – выругался Рома по-человечески, и звук слов отрезвил его.

И тут же понял, что случилось – распахнулось и разбилось окно в кухне, дождь хлестал в дом.

Но главное было не это.

– Она! – кричал Гренобыч, врываясь в кухню. – Это она!

Но Рома уже знал. Новым своим, другим чутьём.

Только не рассказывай. Никому не рассказывай.

Ему снилось, что он в воде. Он плывёт, но не тонет. Сквозь толщу просвечивали лучи солнца, косо, жёлто, это красиво, как в высоком и величественном храме. Рядом колышутся речные травы. В них снуют маленькие рыбки, деловито, спокойно выискивают что-то у дна, подплывают к нему, нюхают, как собачки. Рома улыбается. Он улыбается, оглядываясь вокруг, ему легко и хорошо, спокойно и уютно. Он плывёт, наслаждается тишиной и покоем. Он не свой в этой среде, но среда приняла его, и он её принял, ему не страшно. Нет, он дома.

Вода качает, ласкает, а потом начинает медленно поднимать его вверх. Он смотрит, как приближается кромка, как ярче становится свет и дальше – травы, он улыбается и всплывает, жмурится, позволяя воде стечь с лица, чувствуя, как воздух наполняет лёгкие, чувствуя, что ему свежо, хорошо и не страшно. Совсем не страшно нырнуть сейчас снова и больше уже не всплывать.

Рома открыл глаза.

Только не рассказывай. Никому никогда не рассказый, что с тобой происходит.

В первый момент показалось опять, что он под водой. Было темно, влажно, пахло рекой, и будто лёгкое качание чувствовалось вокруг, будто лёгкий плеск слышался и ещё какой-то звук, которого он сначала не узнал.

Но в следующую секунду понял и обернулся.

Гостья его лежала рядом, раскрывшись, раскинувшись на постели, и лицо её было запрокинуто, лицо её было счастливо, а глаза открыты, хотя она спала. Рома точно знал, он видел, что она спит, и в первый миг прежнее, человеческое и непонимающее испуганно трепыхнулось в нём, но тут же исчезло – да, она спала, она спала и смотрела, спала и пела, и от пения её комната наполнялась рекой – плеском, запахом, тишиной, влагой. Как Итиль, запрокинув голову и с улыбкой глядя распахнутыми глазами, лежала она и спала, и всем им, живущим по берегам, было уютно в её нескончаемом сне.

Только не рассказывай. Никому никогда.

Но как о таком рассказать?

Гостья спала, и это ей снился город, ей снилась комната, и сам Рома, который спит рядом с ней. Он понял, что ещё не проснулся, улыбнулся, лёг голова к голове и стал смотреть. Смотреть и слушать её пение – без слов, один тихий, еле слышный мотив, от него водой наполнялось русло, поднимался по берегам лес, заселялся птицами, зверьми и людьми, и один берег становился берегом живых, а другой – мёртвых, а где-то вверх по течению маячил прозрачный мост, по которому они могли ходить друг к другу – мост ещё более лёгкий и неосязаемый, нежели песня без слов, но он был, Рома и его сейчас ясно видел.