Рома слушал это бормотание и ничего не отвечал. Он поднялся, прижимая кота к груди, гладил его и чувствовал, что думать не может. Не умеет думать совсем. Либо гладить, либо думать. Вместе нельзя. Но зато он успокаивался. Туман в голове расходился. В нём уже не мелькало что-то болезненное, неуловимое. Это было приятно. Если дело в коте. Если это сделал кот. Спасибо ему. Так и правда лучше.

– Не за что, – услышал он тот же равнодушный голос. – Я-то знаю, как с тобой быть.

Рома чуть не выронил Гренобыча. Перехватил его на вытянутых руках и постарался посмотреть в глаза.

– Кот. Ты. Меня. Понимаешь? – произнёс внятно, как только мог. С паузами. Лицо у кота стало недовольным, взгляд отводил, смотрел в пол под собой.

– Ну вот, ну вот опять. Поставь. Поставь. Не люблю. Неприятно. Поставь.

Рома шагнул к подоконнику и поставил кота туда. Погладил и снова взглянул в глаза.

– Гренобыч. Ты меня слышишь? – сказал медленно и внятно. Кот не обращал внимания. Он подошёл к краю, оглядел пол под собой, пружинно спрыгнул, подошёл в угол, понюхал миску. Поднял глаза, но просить еды не стал.

– Ничего? Ухожу.

И потопал к двери. Рома почувствовал себя обманутым.

– Гренобыч. Кис. Кис-кис, – позвал неуверенно. Кот не обернулся. Да что же такое-то! В голове стал снова собираться прежний туман. Усилием воли Рома прогнал его, закрыл глаза, постарался сосредоточиться. Если что-то происходит непонятное, надо попытаться понять, как с этим взаимодействовать.

Но Рома не понимал.

Он открыл глаза. Решительно шагнул к холодильнику, достал пакет кошачьей еды, открыл одним рывком. «Кис», – хотел позвать, но оборвал себя. Иначе. Надо иначе. В голове подымался шум, но Рома не обращал на него внимания. Он ловил то, что было нужно.

Поймал.

Открыл глаза.

– Еда. Вкусная. Тебе.

Он сам не понял, что сделал и как. Что он сказал. Как это прозвучало. Чувствовал, что, если начнёт сейчас думать, двинется умом. Нет, думать не нужно.

По дому уже весело топотало.

– Еда? – Гренобыч влетел в кухню. – Мне? Дай!

Задрав голову и хвост, он крутился под ногами. Рома присел, выдавил половину пакета в миску. Кот зачавкал. Рома погладил напряжённую спину.

– Ем. Ем. Хорошо. Ты хороший, – донеслось сквозь чавканье.

Рома чуть не прыснул. Хотя, наверное, это не совсем честно, подумал потом. На еду он бы и так прибежал, учуял бы. Надо что-то другое, для чистоты эксперимента.

– Уйдёшь сегодня? На охоту.

Ответа не было.

– Уйдёшь? Вечером.

Опять тишина. Нет, неправильно. Не срабатывало. Рома задумался и вдруг понял: в том языке, который он сейчас слышал в голове, будущего времени не было, будущей формы просто не существовало. Он почувствовал растерянность. Прошлое – пожалуйста, два вида – давнее и такое, которое рядом, только что произошло. Настоящего даже много, несколько форм для настоящего: вот это, которое сейчас, настоящее желаемое, настоящее нежелательное, настоящее агрессии, настоящее любви… А вот будущего – ни одной. Уйдёт, не уйдёт – он сам ещё не знает и не думает об этом. Ничего не планирует. Просто живёт. Рома почувствовал, как сквозь растерянность проступает ясность.

– А она ушла, ты видел? – спросил вдруг и сам удивился себе. Вопрос возник без его воли, он родился из задумчивости и тоски.

– Видел. Да. Хорошая. Хорошо с ней.

– Хорошо, – произнёс Рома вслух и отошёл от кота.

В душе снова нарождалась пустота. Рома почувствовал, что не может больше тут находиться. Надо куда-то идти. Заняться чем-то. Но не дома. Дома он не мог быть.

Он закрыл окно и решительно пошёл к выходу. Уже обувался, когда Гренобыч подтрусил тоже.

– Уходишь?

– Ухожу. Хочешь тоже?

Кот задумался. Или не задумался, просто молчал.

Рома выпрямился. Щёлкнул замком. Приоткрыл дверь.

– Хочешь? – спросил снова.

Кот молчал, и Рома понял, что он делал – нюхал воздух, идущий с улицы. Ни мысли, ни слова не доносилось от него. Кот был сама сосредоточенность, позавидуешь.

– Нет, – донеслось до Ромы, а Гренобыч уже развернулся и уходил в дом. – Сыт. Хорошо. Спать. Не хочу.

Рома ничего не ответил и вышел из дома.

День стоял пасмурный, небо было в дымке. Солнце висело где-то повыше неё, и воздух казался полным молока, а в глазах белело. Безветрие, выжидающая тишина. Не шевелились деревья. Не видно было птиц. На улице – ни души. Рома двинулся в город со своих задов, оглядываясь вокруг так, будто он ничего этого не видел – знакомого проулка без асфальта, с лужами в колеях, заросшими бурьяном заборами, деревьями по-над ними, большой серой берёзой на углу у киоска. Всё это сейчас казалось иным, лезли в глаза детали, которых он никогда не замечал раньше: что кусты рябины у соседа в этом году хорошо плодоносят, а вот яблони – нет, и не будут ещё года два, теперь он это точно мог сказать, хотя почему – не понимал; что в корнях старой берёзы есть муравейник – как он это понял, он не знал, – но вообще дерево здоровое, хорошее, ему ещё стоять и стоять. Что бурьян очень удобен, в нём проложены тропы вдоль всего переулка, и щели в заборе тоже прикрыты бурьяном, кто не знает, не увидит.

Он шёл, озираясь, и чувствовал снова предательский шум в голове, но в то же время понимал, что начинает привыкать и к нему, и к огромному объёму новой информации. Однако стоило отвлечься, как из души поднималась предыдущая тоска и одиночество, и, чуя это, он с новой силой принимался слушать, озираться, изучать.

– Сука, сука, сука мохноногая! – услышал вдруг за поворотом истеричный женский голос и аж подпрыгнул.

– Сама, сама такая! – отвечали в том же тоне.

– Не суйся! Не суйся сюда! Подальше ходи!

Рома заторопился, почти подбежал к киоску на углу, когда из-за него вывернул сосед. На поводке он вёл свою собаку, старую толстую таксу Викторию, и она рвалась, вставала на задние лапы, выкрикивая все эти непотребства в сторону дворовой мохнатой шавки, которая бежала следом и не оставалась в долгу.

– Дрянь подзаборная! Бездомная, бесхозяйная дрянь! – бесилась такса.

– Я хозяйская! Я ошейник ношу! Видела, видела? Новый ошейник! Это ты, это ты!..

Но договорить шавка не успела, потому что сосед, обернувшись, швырнул в неё камень. Собака ловко отскочила и на секунду замолчала.

– Так тебе! – обрадовалась такса.

– Злой, злой! – завелась снова шавка, теперь на соседа. – Всем говорю: злой! и нутром железной твари воняет!

Рома не сразу понял, что это значит, но потом сообразил: сосед работал слесарем в автомастерской. Не выдержал и прыснул.