Он достиг основного русла ручья как раз в тот момент, когда притоки слились по обе стороны. Шум стоял невыносимый, будто дно океана забрасывали глубинными бомбами, и это заставило Боба ускориться. Теперь он мчался с такой скоростью, какую только могли позволить себе его бедные старые ноги, втягивая пыльный воздух в легкие. Волна черноты позади увеличивалась, поглощая все на своем пути. Он задыхался, размахивал руками и бежал к главному тоннелю, а луч фонаря хаотично прыгал по потолку и стенам, и ужас неконтролируемого обрушения, уже прямо позади него, сдавливал сердце. Шум оглушал и угрожал погубить. Боб выронил фонарь. Он бежал через непроглядную темноту еще один миг вечного мучительного ужаса, пока его ноги не потеряли устойчивость.

Он споткнулся и упал, сначала ударился лицом, потом покатился по пыльному полу.

Боб ударился об угол пересечения двух тоннелей, и потом уже лежал неподвижно, ожидая, когда на него опустится холодная, темная завеса неизбежного конца.

– Давай, детка, сейчас или никогда! СДЕЛАЙ ЭТО!

Голос Молли Фрейзер, доносящийся с пассажирского сиденья «Виннебаго», заставил водителя усмехнуться, он бросил лихорадочный взгляд на жену, кивнул и дернул руль. Автофургон издал пронзительный вопль на крутом повороте, а затем спустился вниз по грязной узкой дороге, которая исчезала в лесу.

Джеймс Фрейзер был сыт по горло тем, что ему довелось пережить. Он не собирался ввязываться в безумную войну против людей, которых он даже не знает, используя ходячих в качестве оружия, с проповедником, который, казалось, сошел с ума.

Руки намертво приклеились к рулю, Джеймс видел в зеркале листву и ветки, царапающие стенки фургона. Он также видел остаток конвоя: часть водителей в замешательстве, но несколько других машин сорвались с места и сделали разворот на сто восемьдесят градусов. Слава богу, он не один такой.

Молодой мужчина с волосами песочного цвета, с добрыми глазами и всклокоченной бородой больше суток спорил со своей женой о том, остаться ли им с проповедником или ускользнуть, как уже сделали многие другие. Джеймс и Молли Фрейзер оба из семей, принадлежащих пятидесятнической церкви, с чрезвычайно консервативными, строгими родителями и излишне доминантными отцами. Они так по-настоящему и не сошлись с отцом Мерфи – слишком либеральным, слишком католиком, слишком этичным, ни рыба ни мясо, – но все же это было лучше, чем бороться в одиночку. Они нуждались в знакомой безопасности церкви – не важно, какой именно.

Но когда появился Иеремия Гарлиц, Фрейзеры – и многие другие – почувствовали дух родства, человека своего круга, лидера, который говорил на их языке. И это более всего печалило Джеймса Фрейзера во всей этой истории – что они могли бы иметь, если бы преподобный Гарлиц не свихнулся. У них был бы не только мир в душе и удовлетворение от того, что они пережили эпидемию, но и настоящая духовная жизнь.

Сейчас, когда бледные предрассветные лучи освещали тень леса вдоль Элкинс-Крик, Джеймс вел фургон по направлению к ферме на севере. Он и его жена, оба сидели в тишине фургона, не зная, какой именно грех совершали, спасаясь бегством от каравана… и что судьба уготовила им на севере.

Боб Стуки открыл глаза.

Он лежал в темноте, холодная тяжесть давила на ноги, но он понимал с каким-то приятным удивлением, что все еще дышит. Мужчина видел слабый отблеск света через едва приоткрытые глаза, и ему нужно было изогнуться и принять неудобное положение, чтобы увидеть свой фонарик, который откатился на тридцать футов в сторону и теперь лежал на полу тоннеля, освещая стену.

Боб несколько раз глубоко вздохнул и поднялся на колени, суставы сводило от боли и напряжения. Пряди жирных черных волос упали ему на лицо. Он отбросил их, справился с головокружением и осмотрелся в темноте. Вокруг вились перекрещивающиеся тоннели, с древних балок капал конденсат, свешивались усики корней растений. Он быстро собрал память по кускам. Что же случилось? Обрушение, должно быть, произошло до того места, где ударная волна встретилась с поддерживающими балками и каменой кладкой на перекрестке.

Он глянул вниз и увидел куски пластика и электронных внутренностей рации. Должно быть, он упал на прибор со всей силы и разбил его. Пульс участился, холодные ручейки паники поползли вниз по позвоночнику.

– Черт, черт, черт, черт, черт, черт, – забормотал Боб, пытаясь подняться на ноги, а ребра насквозь прошила боль – в том месте, где он ударился о стену.

Время продолжало убегать – он не был уверен в том, как долго пролежал здесь обездвиженным, – и сейчас не было никакого способа связаться с Лилли. Его преследовало чувство, что взрывы динамита слегка запоздали – какая-то поспешность в голосе Лилли, и этот грохот наверху… Теперь вконец обезумевший проповедник наверняка уже пошел в атаку. Боб подобрал фонарик, а затем заковылял по центральному тоннелю назад к городу так быстро, как только позволяли старые кости.

Бок немедленно разболелся, но он не обратил на боль внимания. Вместо этого шел все быстрее. Свет фонаря скакал перед ним. Боб не мог измерить пройденное расстояние, как не мог и понять, сколько ему еще идти, чтобы добраться домой. Долгая главная дорога, соединяющая Вудбери и Элкинс-Крик, тянулась примерно на три мили, одинаковая на всем протяжении, с потолочными планками и спрессованными грунтовыми стенами. То и дело с древних проводов свешивались перегоревшие лампочки.

Он высматривал по пути мильный столб, стараясь идти быстрее изо всех сил, тяжело дыша и причитая, а револьвер хлопал его по бедру. Он искал признак близости к родным тоннелям, но серые гниющие стены, и известняк, и выброшенные кем-то инструменты, все проплывало как в дымке. Он ускорил шаг. Сердце в груди стучало молотком. Он знал, что уже преодолел милю или две между ним и Элкинс-Крик, но сколько понадобится времени, чтобы одолеть оставшуюся милю или больше?

Сухой серебристый овал света танцевал в темноте перед ним, освещая глубины шахты. Он чувствовал себя, как крыса, заплутавшая в лабиринте. Он думал о Лилли, и Дэвиде Штерне, и Гарольде, и о той бедной, несчастной девчонке Норме, и о том малыше Майлзе, который пытался удержать армию прихвостней проповедника. Он думал о детях, что заперты с Барбарой в доме на станции. Он побежал быстрее.

Ему потребовалось время, чтобы осознать, что грудная клетка тоже начала болеть, а просто тяжелое дыхание превратилось в болезненное, свистящее. И он снова не обратил на это внимания. Он продолжал двигаться быстро, как только возможно, перепрыгивая через разломанные платформы с углем и валяющиеся осколки, оставшиеся от целых поколений сбежавших рабов, шахтеров и беглецов, не имеющих никаких документов.

Казалось, тоннель растягивался, как раздвижной телескоп, и это было похоже на сон, в котором он не мог никуда прибыть, и не важно, с какой скоростью он будет бежать. Грудь Боба пульсировала болью, теперь он чувствовал давление. Немела шея. Левую руку будто резали ножом, суставы ломило. Он немного замедлил ход, затем почувствовал, что сходит с ума, и снова побежал быстрее. Свет фонаря скакал. Стены расплывались. Он рывками глотал воздух. Кружилась голова. Оглушенный взрывами, теперь он мог слышать только барабанные синкопы собственного дыхания. Заболела челюсть. Боль стреляла по рукам. Он стал медленно ковылять, держа фонарь одной потной рукой, а другой хватаясь за живот. Его тошнило. Грудную клетку будто сковал металлический обруч. Горло горело, и с каждым вдохом воздух в легких раскалялся все больше. Боб положил свободную руку на грудь, и ему казалось, что на ребра уже давит слон, не меньше.