Ангел был прав: Паркеру тогда, при подвернувшемся случае, надо было проповедника сжечь. А он вместо этого избрал альтернативный и куда менее надежный путь, положившись на силу закона. Хотя некая укромная часть Паркера, которая пистолетом сводила счеты в прошлом и которая (Луис в этом не сомневался) сведет их и в будущем, сознавала: такого, как Фолкнер, не накажет никакой закон, поскольку его деяния простираются дальше рамок, предусмотренных правосудием, — можно сказать, они уходят в сопредельные миры, те, которые уже исчезли, и те, которые еще только будут.

Луис полагал, что знает, отчего Паркер поступил именно так. Лишать жизни безоружного проповедника он не стал из убеждения: если он это сделает, то сам опустится до уровня старого мерзавца. И свои поначалу не всегда верные шаги он направил к некой форме спасения, которая выше желаний и даже потребностей его друга. И он, Луис, не вправе его за это винить. Не винил его, собственно, и Ангел — он лишь хотел, чтобы все сложилось по-иному.

При этом в спасение Луис не верил, а если и верил, то жил, сознавая, что сей божественный свет на него не прольется. Если Паркер — человек, мучимый своим прошлым, то он, Луис, — человек, этому прошлому подчиненный и принимающий реальность (если не необходимость) всего того, что содеял, равно как и неотвратимость грядущей расплаты. За все приходится отвечать: так устроен мир.

Временами он оглядывал свою жизнь в попытке уяснить, где же была та точка, в которой его тропа фатально раздвоилась; то судьбоносное мгновение, когда он роковым образом обнял раскаленную красоту жестокости. Он представлял себя, стройного мальчугана, в домашней обстановке, в окружении женщин с их смехом и скабрезными шуточками, а также в моменты их смиренного благочестия, молитвенного поклонения и умиротворенности. И где-то среди этого нежданно падала тень и возникал Дебер; и воцарялась тишина. Он не мог взять в толк, как его мать могла найти такого человека, а уж тем более так долго сносить присутствие этого самого Дебера, пусть даже и непостоянное. Дебер казался едким, вредным коротышкой с темной кожей щек, изрытой как будто оспинами (давний след; возле его лица кто-то нечаянно выстрелил дробью — Дебер сам тогда был еще мальчишкой). На шейной цепочке он носил металлический свисток, чтобы подавать команды на перерыв и на работу бригадам негров, за которыми надзирал. Этим же свистком он наводил дисциплину в доме — собирая ли семью к ужину, вызывая ли для заданий или наказаний мальчика, требуя ли к себе в постель мать мальчика. Она же безропотно бросала текущие занятия и спешила на свист, а мальчик затыкал себе уши, слыша через перегородку не то сладострастные, не то мучительные стоны.

Однажды, когда Дебера вот уж несколько недель не было и в доме воцарилось подобие покоя, он вдруг появился и забрал мать мальчика, и живой она не вернулась. Последний раз сын видел свою мать, когда закрывали гроб, — под слоем густого макияжа на лице угадывались отметины у глаз и за ушами. Тогда сказали, что мать убил незнакомец, а друзья Дебера предоставили неопровержимое алиби. Сам Дебер стоял у гроба и принимал соболезнования от тех, кто откровенно боялся не показаться на похоронах.

Но мальчик знал, и женщины тоже. Тем не менее через месяц Дебер возвратился и увел на ночь в спальню тетю, а мальчик лежал и слышал стоны и ругань, и как женщина хныкала, а раз пронзительно вскрикнула от боли; вопль был тут же приглушен подушкой. А когда луна еще гуляла в зените, задумчивым светом вырисовывая озеро за домом, он услышал, как открылась дверь, и подобрался на цыпочках к окну. Его тетя опустилась к воде, нагнулась очиститься от мужчины, который сейчас спал наверху, и, погрузившись в безмолвное озеро, заплакала.

На следующее утро, когда Дебер уехал, а женщины занимались по хозяйству, мальчик увидел смятые окровавленные простыни, и тогда он сделал выбор. Ему в ту пору было пятнадцать, и он знал, что закона для защиты бедных черных женщин нет. Ума в мальчике было не по годам и даже не по опытности, но было в нем и кое-что еще — нечто такое, что, по его ощущению, приметил в нем Дебер, поскольку что-то подобное — хотя и слабее, не столь явственно, — присутствовало в нем самом. Это был потенциал насилия, способность и готовность умерщвлять, которые много лет спустя заставят из страха за свою жизнь солгать старика на бензоколонке. Мальчик, несмотря на аккуратную, даже нежную внешность, представлял для Дебера опасность, на которую он неизбежно должен был обратить внимание. Иногда Дебер, вернувшись с работы, усаживался на крыльце и принимался обстругивать ножом палку. Мальчик с детской неосторожностью оборачивался и выдерживал пристальный взгляд, покуда Дебер, осклабясь, не отводил глаза, сжимая при этом нож так, что белели костяшки пальцев.

Как-то раз Дебер вышел из деревьев и поманил его к себе. Красными от крови пальцами он держал кривой нож. Он сказал, что наловил рыбы и надо, чтобы мальчик помог ее потрошить. Но мальчик к нему не пошел, а наоборот, попятился и увидел, как лицо у Дебера ожесточилось. Он поднес к губам неразлучный свисток: дескать, а ну сюда! Эти пронзительные трели все они слышали, и все на них спешили, но на этот раз мальчик понял, что зов будет для него последним, и не повиновался. Вместо этого он побежал.

Той ночью мальчик не вернулся домой. Невзирая на укусы москитов, остался спать в лесу, слыша, как стоящий на крыльце Дебер властно — даром что впустую — свистит, опять, и опять, и опять, тревожа ночь обещанием возмездия.

Назавтра мальчик не пошел в школу, так как был уверен, что за ним непременно придет Дебер и заберет его, как когда-то забрал мать, — только на этот раз никого не придется хоронить, псалмы у могилы не прозвучат, а будет лишь болотная грязь, да еще недолгий птичий грай и возня пришедших на дармовую кормежку животных. Поэтому он остался в лесу. Он ждал.

Дебер напился. Мальчик учуял это, едва прокравшись в дом. Дверь в спальню осталась открытой, и слышно было, как он там храпит. Можно было убить его прямо сейчас, перерезав спящему горло. Но за это мальчика разыщут и накажут, причем могут наказать и женщин. Нет, лучше действовать как задумано.

В темноте появились белки глаз; на него молча и пристально смотрела тетя. Она лежала на кровати рядом со спящим. Были видны ее маленькие острые груди. Мальчик приставил палец к губам и указал на свисток, лежащий на прикроватной тумбочке. Тетя медленно, чтобы не разбудить, потянулась через Дебера и взялась за цепочку. Свисток негромко скребнул по дереву, но Дебер в своем пьяном сне не шелохнулся. Мальчик протянул руку, и женщина уронила свисток ему на ладонь. После чего мальчик скрылся.

Ночью он тайком проник в школу. По местным меркам школа эта была хорошая, на удивление щедро снабжалась здешним спонсором. Здесь были и спортзал, и футбольное поле, и даже небольшая научная лаборатория. В нее мальчик и пробрался, а пробравшись, тут же начал подбирать нужные компоненты: кристаллы йода, концентрированный едкий аммиак, спирт, эфир. Все эти вещества имелись даже в самых обычных школьных химкабинетах; использовать их он научился методом проб и порой болезненных ошибок; жажда познаний подкреплялась мелким подворовыванием и ненасытным чтением. Образовавшийся при смешении йода с едким аммиаком рыжеватый осадок он медленно процедил через бумажный фильтр и промыл вначале спиртом, а затем эфиром. Конечную субстанцию он аккуратно завернул и поместил в мензурку с водой. Это был трехйодистый азот — простая, в сущности, смесь, на которую мальчик набрел, листая в библиотеке какое-то старое пособие по химии.