Повсюду были разбросаны венки и цветы, гипсовые крылья, головы, руки и ноги размозженных статуй. Перед лавками похоронных принадлежностей, разгромленными и опустошенными, земля была усыпана осколками стекла. С расположенного рядом кладбища доносился вкрадчивый, сладкий, непроходящий запах; по ту сторону развороченных кладбищенских стен виднелись кипарисы — черные и какие-то искаженные. Тем временем стали появляться люди, образовалась толпа, качавшаяся из стороны в сторону, словно на какой-то другой планете. Некоторые были в крови. Доносились крики, чьи-то имена, даже отдельные возгласы: «И там тоже горит!», «Где же скорая помощь?»

Но все эти звуки обволакивались хрипотой, звучали нереально, как в собрании глухонемых. Голосок Узеппе все повторял Иде какой-то малопонятный вопрос, в нем она как будто бы распознала слово «домой».

«Ма, когда мы пойдем домой?»

Кошелка свисала ему на глаза, он весь дрожал от лихорадочного нетерпения. Его, казалось, одолевала некая навязчивая забота, в которой он не желал признаваться даже себе самому.

«Ма?.. Домой?..» — упрямо твердил его тоненький голосок.

Но знакомые улицы теперь не узнавались. Наконец, за полуразрушенным зданием, из которого свисали балки и покалеченные оконные рамы, окутанные все тем же гибельным дымом, Ида разглядела дом с винным погребом, в который они прятались во время ночных тревог; он был цел. Тут Узеппе принялся биться так неукротимо, что умудрился выскользнуть из ее рук и оказался на земле. Перебирая голыми ножками, он бежал по направлению к наиболее густому облаку пыли и дыма, крича на ходу:

«Би! Би-и! Би-и-и!»

Их дом был разрушен. Осталась только боковая часть, остатки квартир, повисшие над бездной. Подняв глаза вверх, можно было обнаружить, среди все заволакивающего дыма, на месте, где было их жилище, кусок лестничной площадки, а выше — два резервуара для воды, почему-то устоявшие на месте. Ниже фигур людей, вопящих или впавших в безмолвие, виднелись цементные плиты, разбитая мебель, груды обломков и мусора. Оттуда не доносилось никаких стенаний, под обломками, видно, были одни только мертвецы. Но кое-кто из этих людей-силуэтов, пришедших на место взрыва, рылся в безжизненных кучах, что-то раскапывал голыми ладонями под влиянием действовавшего в них идиотского инстинктивного механизма — эти бедняги старались найти кого-то или что-то. И над всем этим разорением несся голосок Узеппе, продолжавший взывать:

«Би-и! Би-и-и! Би-и-и!»

Блиц исчез. Пропал вместе с супружеской кроватью, детской кроваткой, диванчиком, сундуком, растрепанными книгами Ниннуццо, его увеличенным фотопортретом, кухонными кастрюлями и холщевым мешком с перешитыми пальто и зимними фуфайками; пропали десять пакетов сухого молока и шесть килограммов макарон, и все, что оставалось от последней получки — деньги были положены в ящике комода.

«Пойдем, пойдем отсюда!» — говорила Ида, пытаясь взять Узеппе на руки. Но он сопротивлялся, бился, выказывая невероятную силу, и не переставал звать Блица — все требовательнее, все решительнее. Он, по-видимому, считал, что если призывать Блица достаточно категорично, то песик поневоле вынырнет из-за какого-нибудь угла, виляя хвостиком, и это произойдет с минуты на минуту.

Ида, схватив Узеппе поперек талии, силком тащила его прочь, а он без остановки повторял этот единственный и такой смешной слог, захлебываясь при этом рыданиями.

«Идем же отсюда, идем!» — приговаривала Ида.

Но куда теперь идти, Ида не знала. Единственным убежищем, попавшимся ей на глаза, оказался винный погребок, где уже собралось немало народу, так что сесть было решительно некуда. Однако какая-то пожилая женщина, видя, что у Иды на руках ребенок, всмотрелась, поняла, что они из разбомбленных, велела своим соседям подвинуться и очистила для нее местечко на скамейке возле себя.

Ида тяжело дышала, одежда на ней порвалась, ноги были исцарапаны, лицо испещрено черными жирными пятнами, среди которых угадывались отпечатки маленьких ладошек Узеппе. Едва женщина убедилась, что Иде удалось водвориться на скамью, она заботливо спросила:

«Вы здешняя?» И в ответ на молчаливый кивок Иды она сообщила: «А я нет. Я приехала из Манделы». Она в Риме бывала наездами, по понедельникам — приезжала продавать продукты. «Я деревенская», — уточнила она.

Здесь, в винной лавочке, она ждала внука, тот каждый понедельник сопровождал ее, помогая устроиться с продажей; в момент налета он был где-то в городе. Говорили, что в этой бомбардировке было задействовано не меньше десяти тысяч самолетов, что Рим теперь разрушен до основания, включая и Ватикан, и Королевский дворец, и площадь Виктора-Эммануила, и Цветочный рынок. Все горит.

«Где же мне теперь найти внука? Да и поезда на Манделу — ходят они или нет?»

Женщине было лет семьдесят, она была еще крепка, высокого роста, плотная, румяная, с двумя черными сережками в ушах. На коленях она держала пустую корзинку, в которой была сложена деревенская шаль; казалось, старуха готова ждать внука лет триста, словно брамин в индийской легенде.

Видя отчаяние Узеппе, который все еще взывал к своему «Би», только совсем уже тихим, охрипшим голосом, она попыталась отвлечь его, стала покачивать перед его лицом крестиком из перламутра, который носила на шее на шнурочке.

«Би, би, би, маленький… Что это мы там говорим, а? Что это у нас за „би“?»

Ида тихонько ей объяснила, намеренно неотчетливо произнося слова, что Блицем зовут их собачку, оставшуюся под развалинами дома.

«Ах, все мы в конце концов околеем, что христиане, что скотинка…» — заметила эта деревенская женщина, неприметно покачав головой в знак полной покорности судьбе. Потом она повернулась к Узеппе, исполненная матриархальной важности, и уже без всякого сюсюканья утешила его следующими словами: «Ты, малыш, не плачь, твоя собака приделала себе крылья, стала голубком и улетела на небо».

Говоря это, она двумя приподнятыми ладонями изобразила два трепещущих крыла. Узеппе, который верил во все, что ему говорят, перестал плакать и принялся с интересом следить за легким трепетом этих ладоней, которые в конце концов снова опустились на ручки корзины и там спокойненько присмирели вместе со всею сотней морщинок, в которые неизгладимо въелась земля.

«Крылья? А почему крылья?»

«Потому что она теперь не собака, она уже голубок, белый-белый».

«Голубок… белый-белый», — согласился Узеппе, внимательно рассматривая женщину заплаканными глазами, в которых уже зарождалась улыбка.

«А что она там теперь делает?»

«Летает вместе с другими голубками, их там много».

«А сколько?»

«Много-много».

«А сколько?»

«Триста тысяч».

«А триста тысяч — это много?»

«Больше, чем эта корзина».

«Как много… Как много! А что они все там делают?»

«Летают себе да играют. Вот так-то».