Среди «Гарибальдийской тысячи» имелся некий пробел по представителям среднего поколения, поскольку оба родителя (иначе говоря, дед и бабка этих самых Имперо и Коррадо) погибли в Неаполе под развалинами. Кроме целой вереницы сыновей, уже достигших совершеннолетия, они оставили и девочку-сиротку, последнюю свою дочку, по имени Карулина. Той уже исполнилось пятнадцать лет, но выглядела она от силы на тринадцать. Из-за черных ее косичек, сложенных пополам и торчащих над висками, она напоминала то ли кошку, то ли лису с настороженно торчащими ушами. Около года тому назад, в Неаполе, во время ночевок в гротах, куда все уходили, спасаясь от налетов, эта самая Карулина, которой тогда было без месяца четырнадцать, забеременела — неизвестно от кого. Сама она во время настойчивых допросов, учиненных всей ее семейкой, клялась, что если кто-то с нею и был, она сама просто ничего не заметила. Тем не менее, на слово ее полагаться было нельзя, потому что голова у нее была устроена особым образом: девочка верила любым фантазиям и выдумкам, и не только чужим, но и своим собственным. К примеру, в пасхальные праздники ее домашние рассказали ей смеха ради, что американцы, отмечая приход Пасхи, вместо обычных фугасных и зажигательных бомб будут сбрасывать на Неаполь особые бомбы в форме яйца, которые уже в полете можно будет опознать по яркой и красивой раскраске. Разумеется, это будут бомбы совершенно безвредные, в момент взрыва из них будут выскакивать разные сюрпризы — сосиски там, шоколадки, карамельки и так далее. Карулина поверила, и с этой минуты постоянно была настороже, подбегала к окну, едва заслышав жужжание самолетного мотора и прикидывая, с какого участка неба посыплются вожделенные гостинцы. В конце концов, в утро Страстной Субботы она вышла в магазин, вернулась с таким видом, словно только что присутствовала при чуде, и рассказала, что, проходя мимо Капуанских ворот, она увидела «Летающую крепость», из которой была сброшена длинная бомба в форме большого пасхального яйца, обернутого в серебряную бумагу и расписанного в полоску, на манер американского флага. Бомба взорвалась перед самыми воротами, никому не причинила вреда, и даже совсем наоборот — она вся при этом украсилась огоньками и искрами, стала похожа на гирлянду бенгальских огней, и из нее вышла кинозвезда Джанет Гейнор, в длинном вечернем платье, с брошкой на груди — она, без сомнения, продолжала свою раздачу сладостей. Ей, Карулине, дива адресовала особый знак — поманила ее пальчиком и вручила слоеное пирожное, сказав при этом: «Отнеси его бабушке, ей, бедной старушке, остается всего несколько лет на этом свете, пусть покушает сладенького». И Карулина действительно передала бабушке это пирожное — вполне вещественное.

«Значит, она тебе так сказала. И на каком же языке она это сказала?»

«Как это — на каком языке! На итальянском! На неаполитанском! На каком хотите!»

«А как она потом вернулась в свою Америку? Ведь если она не вернется, ее заберут в заложники, она станет военнопленной!»

«Не-ет! Не-е-е-т! (она энергично трясла головой). Как же вы не понимаете! Она уже улетела обратно — прямо сразу, через пять минут! У нее за спиной был привязан такой воздушный шар, вроде парашюта, только наоборот, на нем не спускаются, а поднимаются. И вот она снова поднялась на свою „Летающую крепость“, которая висела в небе и ее ждала, а потом улетела обратно, и все тут».

«А, ну раз так, значит все хорошо. Наш ей привет, и все такое».

Несколькими неделями позже Карулина поехала в Рим вместе со всей семьей. Когда она появилась на людях, это было равносильно какому-то неизвестному явлению природы — маленького роста, с огромным животом… Было совершенно непонятно, каким образом умудряется она вообще передвигаться на своих тоненьких ножках. В июне месяце, будучи уже в Риме, в квартале Сан Лоренцо, она родила двух девочек-близнецов — здоровых, нормальных и толстеньких, в то время как сама она была девицей худенькой, хотя на здоровье и не жаловалась. Девочки получили имена Розы и Челесты, и, поскольку они явились на свет совершенно одинаковыми, а позже таковыми же и остались, то мать, чтобы не путать их, повязала им на запястья две ленточки, голубую и розовую. Вот только две эти ленточки со временем так испачкались, что распознать их стало невозможно. И мать время от времени пристально их рассматривала, прежде чем с удовлетворением подтвердить:

«Это у нас Розинелла. А вот это Челестина».

Разумеется, того количества молока, которое могла дать ее детская грудь, не хватало на обеих девушек, но тут ей пришла на помощь одна из ее римских золовок — она была просто озадачена чрезмерным количеством своего собственного молока, после того как насильно отняла от груди последнего своего сына, Аттилио, который настолько пристрастился к титьке, что не выпускал ее изо рта и мог, таким образом, вырасти маменькиным сынком.

Карулина, хотя и стала матерью целого семейства, все же оставалась девчонкой, не вытягивавшей даже на собственный возраст до такой степени, что не интересовалась, в противоположность своим золовкам, «Молодой матерью» и прочими журналами, имевшими большой успех среди женщин; зато она читала, комментируя их вслух, всякие истории в картинках и книжки-малышки; она с удовольствием играла в тряпки и в пятнашки с местными подростками и мальчуганами. Однако же достаточно было малейшего писка или протеста со стороны Розы или Челесты, как она тут же прибегала, озабоченная, выкатив глаза, похожие на автомобильные фары. Свое скудное количество молока она честно делила между двумя близнецами, безо всякого стыда обнажая свои грудки при всем честном народе — она считала это абсолютно естественным. И приступая к операции кормления, принимала преважный вид.

Чтобы убаюкать дочек, она напевала крайне простенькую одну и ту же колыбельную, в ней говорилось:

Нинна-о, нанна-о,

спит Розина, спит Челеста,

на дворе у нас темно,

о-о-о, о-о-о.

Угол, занятый ее «племенем» в большом помещении-убежище, был всегда увешан — особенно в дождливые дни — всевозможными пеленками и распашонками. Она постоянно хлопотала, может быть, даже чаще, чем нужно, подмывая своих дочурок и меняя им пеленки; при этом она вертела их с боку на бок и загибала им салазки без всяких церемоний. В общем она была настоящей матерью, ухватки у нее были властные и торопливые, без сюсюканья и чмоканья; более того, она, если было нужно, покрикивала на девочек, и те вроде бы понимали. Возможно, будучи слишком неподготовленной к материнству, она видела в них не столько несмышленых малюток, сколько двух своих сверстниц карликового размера, вдруг вышедших из нее, как Джанет Гейнор из своей бомбы в форме яйца.

Однако в то же самое время, в ходе своего непрошеного возведения в ранг матери, она сама возвысила себя некоторым образом до роли матери всех и вся. Ее видели вечно над чем-то хлопочущей — здесь она раздувала огонь, там застирывала какую-то тряпицу или мастерила своей золовке прическу как у Марии Денис… Вечной ее заботой было подкручивать ручку граммофона, который был семейным сокровищем и звучал с утра до вечера. (Раньше там имелся еще и радиоприемник, но он был уничтожен при бомбежке.) Пластинок было мало, так что ставились все одни и те же две песни, стяжавшие известность года два назад: «Королева деревни» и «Выходной марш варьете Биффи-Скала», старая комическая неаполитанская песенка «Ее фотография», еще одна того же плана под названием «Моя милашка», где тоже говорилось о девушке по имени Карулина; были еще три пластинки с танцевальной музыкой (танго, вальсы и пара быстрых фокстротов), записи итальянского джаза под руководством Горни, Черанджоле и так далее.