Создания из стальных трубок ринулись на площадку.

«Прокатимся», – нацарапала на стене проволока дрожащим пальцем Кары, и девушку накрыла волна адреналина. Проволока не чувствовала страха, не почувствовала его и ее пленница. Ноги сгруппировались под Карой, и она прыгнула. Воздух обжигал раны, пока она стремительно падала; мимо промелькивали огни кранов. Колючие усики отделились от ее ног и коснулись земли. Две тонкие проволочные ноги подогнулись под ней, медленно ставя девушку на землю, нежно сгибая ее колени. Волк почтительно склонил шею, и Кара взобралась на него. Проволока надежно закрепила девушку на его спине, и, снова взвыв, тварь повернулась и пустилась вслед за стаей.

Железные гиганты вышагивали подле нее. Лязг их шагов по сланцу стройплощадки напоминал военные барабаны.

Я помню первые истории о матери, что рассказывала мне Гаттергласс. В то время Глас была женщиной, и крысы вытягивали для меня ее колени, и мы лежали на склоне горы из консервных банок, презервативов и мульчи. Глас всегда находила величие свалки утешительным; там было проще говорить о старых добрых временах, без прокисшего молока, сочащегося из ее скорлупок.

Тот запах разложения все еще заставляет меня думать о доме.

Глас качала меня взад-вперед, и, хотя я изображал возмущенную гордость, втайне наслаждался каждой секундой.

– Твоя мать, – начинала она, – невероятное создание…

Сам я никогда не вспоминал маму, едва осознавая, что потерял ее. Но знал, что это важно. Я переставал кормить замороженным жареным рисом крыс Гаттергласс и слушал, открывая для себя, что мама была самым невероятным созданием – Богиней. Также я уяснил, что из всех ролей, которые она играла, роль моей матери была наименее важной.

Но потом и это знаменательное откровение мне прискучило, я соскальзывал с коленей Глас и принимался строить замок из старых жестянок из-под краски. Я действительно не понимал.

Но позже…

Наши воспоминания похожи на города: мы сносим какие-то строения и используем обломки для возведения новых. Некоторые воспоминания – яркое стекло, ослепительно красивое в лучах солнца, но потом настают темные деньки, и они отражают лишь осыпающиеся стены заброшенных домов окрест. Некоторые воспоминания похоронены под годами упорного строительства; их гулкие залы можно никогда больше не увидеть, не спуститься в них, но все же они служат фундаментом всему тому, что надстроено выше.

Однажды Глас сказала мне, что, по большому счету, люди – это воспоминания: воспоминания в их собственных головах, воспоминания о них в головах других людей. А если воспоминания похожи на города, а мы – наши воспоминания, значит, мы похожи на города. Я всегда находил это утешительным.

Если бы десятилетие назад ты спросила шестилетнего мальчика, несущегося за светящейся стеклянной девочкой по теплым кирпичным лабиринтам электростанции Лотс-роуд, он бы ответил: «Конечно, я видел свою маму».

Если бы ты могла заставить его прекратить выпендриваться перед девочкой-лампочкой, испуганной купанием в цистерне с водой, если бы ты могла заставить его оторвать глаза от созерцания того, как она подключает себя в сеть и светится так ярко, точно маленькое солнышко, и если бы ты могла заставить косноязычного маленького засранца сформулировать мысль, он бы рассказал тебе все о своей матери.

«Ты слепая? – спросил бы он. – Глупая? Она там. Вон же…»

…с ним и Электрой, подбивающими друг друга совершить все более самоубийственную глупость во славу своего пола (и плевать, что они разных видов). Он рассказал бы тебе, как бок о бок с мамой сражался с кранами; как они заарканили Луну и оттащили ее в небо, оставив висеть там, словно старую покрышку на веревке. Напомнил бы, что, когда она пела, затихала река и что однажды она испекла ему вот такой огроменный асфальтовый торт (он бы как мог широко раскинул свои недоделанные шестилетние ручки), и он съел его до крошки – конечно, съел, ты что, назвала его девчонкой?

Вот что бы он рассказал тебе, и это было бы правдой, потому что он помнил это, сложив в своей голове стеклянные здания воспоминаний. Пройдет много времени, прежде чем он осознает разницу между фантазиями и более старыми и глубокими истинами, которые они отражали.

Однажды, когда я стал много старше и уже забыл об этих выдуманных почти-воспоминаниях, я подумал, что сейчас наконец-то встречусь с Матерью Улиц по-настоящему.

Я шел по переулку Олд-Кент-роуд, из-за упавшего мусорного бака выскочила бездомная кошка, и – сейчас-то мне это очевидно – я безо всякой причины подумал: «Это Флотилия». Я не сомневался: с минуты на минуту из тени хлынут Кошки, мурлыкающие, шипящие, кишащие блохами. Тут-то я и увижу ее, тут-то наконец узнаю…

Но буквы на уличных знаках не двигались, как бы пристально я на них ни пялился, и, хотя я прождал так долго, что одинокий комочек меха успел найти себе вкусняшку, за которой и погнался, другие кошки за ним не последовали. Лиса – да, а также не заметивший меня продавец наркоты и парочка его клиентов, слишком обдолбанных, чтобы еще замечать, кто там на них смотрит, пока они совокупляются, привалившись к стене, но кошки – ни одной.

И, знаешь что? Больше, чем когда-либо еще, я чувствовал облегчение – потому что все мои фантазии, все те полтгевоспоминания уцелели.

Это чего-то да стоило.

– Вы могли бы, по крайней мере, признать, что понятия не имеете, что делаете? – спрашивает Иезекииль. Он не прилагает усилий, чтобы изменить выражение лица, но, несмотря на то, что каменный рот все еще поет осанну, я замечаю презрительный изгиб губ.

– Я серьезно, – повторяет он, – ибо, если вы упорно делаете вид, что знаете, как вести армию, раздавая идиотские распоряжения, я встаю перед необходимостью объявить своим ребятам, что сын Богини имбецил. Это ударит по боевому духу, но лучше уж так, чем если они станут слушать вас.

Мы находимся на Набережной, на северной стороне моста Челси. Иезекииль стоит на своем постаменте на углу сада Королевского Госпиталя. Тяжеловесная туша старого Викторианского лазарета нависает над нами; он на капитальном ремонте, и я разглядываю леса, нервно оплетающие его кирпичную кожу, но ничего не движется. Возможно, это нормальная, безжизненная сталь, но в последние дни все металлические трубки меня напрягают.

«Расслабься, Филиус», – призываю я себя, стараясь полностью сосредоточиться на Иезекииле:

– А чем так глупа идея? – спрашиваю я, как мне кажется, очень разумным тоном.

– Вопрос глупый.

Остатки моего терпения шипят в раздраженном вдохе:

– Слушай, – рявкаю я, – мы должны найти способ сохранить эффект внезапности, а когда у тебя в распоряжении сотня тонн долбаных ходячих камней, это легче сказать, чем сделать. Я всего лишь предложил, что раз мы вынуждены передвигаться по ночам из-за Лампового народа, то вы, камнекожие, должны держаться, как пустые статуи: волочиться от одного постамента к другому, пока мы не придем туда, куда идем, и Высь ничего не заметит.