– Пап, – строго спросил меня Рома. Пока его прослушивал Волохов, он стоял ко мне лицом. – Когда они все уйдут?

Я приложил палец к губам и прикрыл глаза. Рома послушался. Действительно, за последние полтора часа уже третий раз врачи прибегают. Через минуту Витя, закончив аускультацию, прошел со мной на кухню. В общем, он не сказал ничего нового, пневмония справа, но оснований для тревоги нет, антибиотики и желательно рентген. Но все равно стало легче.

Мы тогда поправились разом, все трое. У Лены и Ромы точно обошлось без последствий, а вот что касается меня – тут непонятно. Треснуться головой – это вам не шутки. А может, со временем какие способности уникальные проявятся, как в романах Стивена Кинга?

Так что сколько веревочке ни виться… Вот отказался год назад лечь в нейрохирургию, а все равно здесь очутился. Теперь в нашей палате на троих три черепно-мозговые травмы и три ретроградные амнезии. А рука только у одного меня не работает. И я в нашей палате – самый больной и несчастный в мире. Как Карлсон. За мной мои соседи-“черепки” даже ухаживают иногда, например ужин приносят. Я несколько раз сам пытался, пока однажды кашу на себя не опрокинул. Еще не приноровился как следует к новому, лучшему времени моей жизни.

Наверное, так случалось у многих. Просыпаешься и, еще не успев открыть глаза, понимаешь: произошло что-то очень плохое. Иногда ЭТО остатки еще не растаявшего сна, тогда уже к обеду от тяжелого настроения не останется ни следа. Часто – последствие неприятного разговора или конфликта, произошедшего накануне. Тут самое лучшее, если, конечно, возможно, быстренько нормализовать ситуацию. Например, покаяться, извиниться или просто спокойно поговорить. Ну а можно ходить весь день с испорченным настроением. Все зависит от вкуса и темперамента.

Я проснулся с ощущением непоправимого горя. Когда не хочешь ничего, не хочешь открывать глаза, не хочешь вставать. А самое главное – не хочешь жить.

Я пропустил завтрак, пропустил обед. Не находил в себе сил принимать участие в разговорах соседей и традиционных наших карточных баталиях. Даже в реанимацию идти не хотелось. Только лежал, уткнувшись в стену, и думал. Мысли, как тяжелые холодные кирпичи, ухали куда-то, заполняя унылую пустоту. К вечеру казалось, что и места во мне не осталось от этих ледяных мыслей-булыжников.

Попробовал было читать, но с трудом понимал написанное, пробовал поговорить с Леной, но не говорилось. Это был первый вечер, который я провел в палате безо всяких шахмат и болтовни.

Наутро стало только хуже. Мне уже вообще все расхотелось, даже курить. Я лежал на койке с закрытыми глазами и ненавидел себя и всю свою жизнь. Это было единственное отчетливое чувство, зато какое! От моей ненависти даже воздух вокруг изменился, сделался серым, вязким и густым, как кисель. А все окружающее меня многообразие стало скучным и бесцветным, как партийные передачи по черно-белому телевизору.

А дни шли, тусклые, липкие, как паутина, в которой я беспомощно болтался, боясь пошевелиться, чтобы не увязнуть сильнее, а ненависть к себе сменилась тоской такой силы и безысходности, что я перестал даже разговаривать, единственное исключение делая для Лены, которая меня продолжала навещать, но и с ней я был замкнут и односложен.

Почти все время я проводил лежа на койке и только иногда с большим трудом вставал и выползал в коридор, где подолгу стоял в холле, как бычок в загончике, уткнувшись лбом в холодное стекло.

А тут еще сняли гипс. И стало совсем невмоготу. Лучше бы я этого не видел. Тоненькая, страшная, желтая ручка, чужая и неподвижная.

Мало того что не двигаются и совсем не чувствуют пальцы, так еще и вид какой-то уродский. “Обезьянья лапа” – именно так назывались в медицинской литературе внешние признаки травмы срединного нерва. Очень похоже на то, что сейчас представляла собой моя рука.

Мой лечащий врач даже несколько удивился, что я не радуюсь такому важному событию. Василий Андреевич был педантичным, аккуратным, спокойным доктором и человеком. С атрофированным чувством юмора, кстати. Однажды при нем рассказали анекдот.

“Десятого ноября восемьдесят шестого года на заводе АЗЛК случилось чрезвычайное происшествие. По недосмотру дежурной смены с конвейера вместо автомобиля “москвич” сошел автомобиль “мерседес-бенц”.

Все, конечно, начали ржать. Все, кроме Василия Андреевича Дозорова.

Тот сидел за столом в ординаторской и писал историю болезни. Он прервал на секунду запись и посмотрел в окно.

– А как это, интересно, могло произойти? – практически самого себя спросил Василий Андреевич. – Они что, детали перепутали?

Все притихли, но Василий Андреевич уже снова писал. А через минуту поднял голову и радостно объявил:

– Ну точно, детали перепутали! – и вздохнул с облегчением.

Но то, что именно он меня оперировал, было очень здорово. Дозоров, как сказали, сделал все ювелирно. Да и, кроме него, никто бы и не взялся нерв шить.

– Здесь у нас специалисты по травмам центральной нервной системы, – поведал мне тогда Женя Лапутин, – а у тебя, Моторов, травма периферической! С тобой тут, кроме Васи, никто бы и возиться не стал!

Но сейчас как-то было не до того, чтобы рассуждать на тему моего везенья. Я даже дежурных слов благодарности не произнес, а только вышел из перевязочной и в палату по стеночке побрел. Идти было тяжело, голова кружилась, как в ту мою первую ночь после наркоза. Да и вообще, все у меня не слава богу, вот и сердце не бьется, как у нормальных людей, а дрожит мелкой дрожью.

Я лежал в палате и смотрел в потолок.

Да что же за жизнь такая, мне двадцать три года, почти все мои ровесники уже институты закончили, делом занимаются, у них хорошее настроение, ясная и понятная картина впереди. А что у меня? Ничего. Я и раньше-то, кроме как стать массажистом, ничего путного не придумал, права была Суходольская, и когда тупым называла, и когда в парикмахеры идти советовала. А теперь и для этого занятия нет перспективы. Я вообще ничего не могу.

Буду где-нибудь в инвалидной конторе за крошечное пособие кнопку левой рукой нажимать. До конца жизни. Зачем такое существование нужно, только мучить всех вокруг. Ладно, не можешь жить нормально, так хоть наберись мужества прекратить всю эту комедию.

Вот угораздило же зимой здесь оказаться. Зимой в больнице все окна заклеивают, и не бумажками, а гипсовыми бинтами. Не оторвешь. А ведь удобно, одиннадцатый этаж, без вариантов. Стоп. Я же всегда считал, что уж кому-кому, а мне известна куча верных способов. Да уж, за эти годы я вдоволь насмотрелся. Все прошедшие мимо меня неудачные и удачные попытки поквитаться с жизнью многому научили. Пора и на практике знания применить.

Это только истерики и дилетанты вскрывают вены. Да еще прилюдно. Толку от такого мало, тут, даже если уединиться, вариант ненадежный, время нужно, а потом еще возьмет и затромбируется все, к чертовой матери. А мне напоследок смешить никого не хотелось. Я и так после своего похода в подвал как герой анекдота. Ну правда, столько на эти несчастные массажные курсы и времени и сил потратил, и как же бездарно все это в секунду пошло прахом. По собственной моей дурости. Сдалась мне эта банка, что ее подхватывать? Ну падает, и черт бы с ней. Другой бы еще подальше ее отпихнул, а я…