Положив трубку, я тоскливо уставилась на гору писем, на которые должна была ответить. Внезапно я поняла, чего бы мне хотелось. Мне хотелось увидеть могилу Нади.

Я вспомнила, что среди фотографий, собранных в портфеле мадам Мелинкофф, был снимок надгробия.

— Это могила вашей дочери? — спросила я. Она выхватила у меня фотографию.

— Ее прислал мне Филипп, — ответила она. — Я там никогда не была. Я ненавижу кладбища. Я хотела, чтобы мою доченьку похоронили отдельно, но мне не удалось настоять на своем.

Понимая, что у нее нет желания говорить об этом, я взяла другой снимок. Сейчас же я жалела об этом. Я знала, почему меня так тянет взглянуть на могилу Нади: мне было страшно любопытно увидеть, где покоится моя первая оболочка — если то, во что я уже почти поверила, правда. Оболочка, которую когда-то любил Филипп и которая успела превратиться в прах.

Я направилась в небольшой кабинет, где печатала секретарша Анжелы. Этой комнатой, окна которой выходили на задний двор, больше никто не пользовался.

— Мисс Дженкинс, — спросила я, — какое самое большое кладбище в Лондоне?

Она подняла на меня свои ясные и умные глаза.

— Какой странный вопрос, леди Гвендолин, — проговорила она. — Кажется, Хайгейтское, но я не уверена.

— А в последние годы оно тоже считалось самым крупным? — продолжала я. — Я хочу сказать, что мне нужно такое кладбище, которое было популярным лет двадцать назад.

Она взяла один из справочников, которые лежали на низенькой полочке.

— Хайгетское действительно самое большое, — сказала она, — следовательно, как мне кажется, оно открылось раньше других. Еще есть кладбища Кенсал Грин и Сен-Мерилебон.

— Спасибо, мисс Дженкинс, вы очень помогли мне.

Я направилась в холл, чтобы занять у дворецкого фунт, — мы всегда так делали, когда у нас не было мелочи. Тут ко мне подошел лакей и сообщил, что сэр Филипп освободится без четверти четыре и надеется встретиться со мной.

— Передайте сэру Филиппу, что я заеду в Чедлей Хаус после обеда и буду там дожидаться его, — ответила я.

— Вы вернетесь к обеду, миледи? — поинтересовался дворецкий.

— Нет. Скажите леди Анжеле, что я буду дома после чая.

При одном упоминании о еде мне делалось плохо. В течение последней недели мне кусок в горло не лез, и Анжела с Генри поддразнивали меня, говоря, что у них наконец появилась надежда увидеть меня стройной.

Сначала я думала, что мое воздержание объясняется любовью, — утверждают, что человек, пребывающий в эмоциональном возбуждении, не испытывает голода. Но потом я поняла, что все дело в охватывавшем меня беспокойстве и постоянном состоянии неопределенности, возникшем из-за того, что я была не в состоянии решить, кто я такая. Когда же наконец, спрашивала я себя, мне будет открыт доступ к пониманию? Иногда мне казалось, что начинаю осознавать микроскопическую долю того процесса, который происходил во мне, но в большинстве случаев подобный оптимизм сменялся глубокой депрессией, лишавшей меня уверенности.

Продолжая спорить с собой, я села в такси и велела ехать на Хайгейтское кладбище. Как оказалось, гораздо проще винить во всем свое воображение, смеяться над своими фантазиями, убеждать себя, что впала в истерику и начинаю выдавать желаемое за действительное, чем верить в новое рождение. Моя любовь к Филиппу подталкивала меня к тому, чтобы узурпировать то положение, которое другая женщина занимала в его сердце. Как несерьезны, думала я, мои попытки оправдать свою ревность. Но я не могла полностью перестать верить в свою интуицию. Я слепо следовала за неугасимой надеждой, ведущей меня к свету, который в настоящее время был для меня только слабой искоркой.

Когда машина остановилась возле кладбища, я попросила шофера подождать. Это было довольно дорого, но я боялась потерять связь с внешним миром. В этом бесконечном нагромождении надгробий было нечто жуткое. Я понимала, почему мадам Мелинкофф не пожелала увидеть могилу своей дочери. На мгновение меня охватило сожаление от того, что я вообще отправилась сюда. Остановившись в нерешительности у ворот, я попыталась решить, стоит ли мне развернуться и уехать. — Это превращается в навязчивую идею, — сказала я себе. — Чего я добьюсь тем, что увижу ее могилу?

Однако я заставила себя направиться в контору и выяснить, где похоронена Надя. Получив указания, я побрела по ухоженным дорожкам, вдоль которых стояли мраморные кресты, ангелы, урны и прочие совершенно фантастические надгробия, которыми люди украшают последнее пристанище тех, кого они когда-то любили.

— Когда я умру, — решила я, — я хочу, чтобы меня кремировали и мой пепел развеяли над самым обыкновенным полем. На кладбище, вроде этого, я чувствовала бы себя, как в тюрьме.

Но я тут же посмеялась над своими страхами. Если я — Надя, то какой может быть разговор о тюрьме! Какая разница, где лежать мертвой оболочке, если душа свободна?

Я нашла тот участок, на который меня направили в конторе. Я взглянула на длинный ряд надгробий. Мое внимание привлек очень простой памятник. Он отличался от остальных в первую очередь тем, что был сделан из необычного изумрудно-зеленого камня. Буквы, такие глубокие, что и не так-то легко было прочитать, оказались не черными, а серебряными. На могиле, которая своей простотой выделялась из общего ряда, не было цветов.

Я подошла поближе и, наклонившись, прочитала:

«В память о Наде Мелинкофф, которая покинула этот мир 29 июня 1920 года. Да упокоится она с миром».

Вот и все. Несколько мгновений я пристально смотрела на надпись. Что-то в этих словах показалось мне знакомым, что-то, чего я не могла вспомнить. Я еще раз прочитала дату — 29 июня было днем моего рождения! Прошло несколько секунд, прежде чем до меня дошел смысл прочитанного. Оглушенная, я замерла. Надя умерла в тот же день, когда я родилась.

Не трудно было понять, что все мои фантазии просто смешны. За пять месяцев до самоубийства Нади я уже была живым существом и ворочалась в материнской утробе. Даже в своих самых смелых рассуждениях я не могла допустить, душа и жизненная сила зарождаются в человеке не одновременно. Таким образом, я была, по крайней мере, на пять месяцев, старше Нади.

Кажется, я рассмеялась вслух. К своему удивлению, я обнаружила, что по моим щекам текут слезы. Я стояла перед зеленым надгробием и тщетно пыталась сдержать рыдания. Думаю, мое поведение ничем не удивило посетителей кладбища, так как это была обычная картина. Я повернулась и опрометью бросилась к воротам, где меня ждало такси.

— Поезжайте в Вест Энд, — приказала я.

Я вытерла слезы и принялась пудриться. Потом я сняла шляпку и, откинувшись на сиденье, прикрыла глаза.

Какой же я была дурой! Самой настоящей идиоткой! Это послужит мне уроком, чтобы я не давала волю своему воображению. Слава Богу, что я ничего не сказала Филиппу, — ведь теперь я ясно видела, насколько бредовы были мои идеи. Простое сходство голосов — вот единственный довод, который мог бы поддержать мою теорию. Три строчки, которые я совершенно неожиданно для себя прочитала вслух, не имели никакого значения. Мне стало страшно стыдно, и я готова была еще раз поклясться себе держать в узде свое воображение. Я надеялась, что по ночам буду спокойно спать, а не пытаться разрешить проблемы, которые существовали только в моем воспаленном сознании.