Это только так называлось «на картошку». Их определили выкапывать морковку на огромном поле в пойме Оки. Вершки приходилось отрывать руками и складывать в кучи, а корешки – в корзины, а затем в огромные контейнеры.

Ночлег с удобствами достался студентам со старших курсов. Зеленую молодежь распределили по избам на правом берегу реки.

Глеб оказался на хуторе – одинокая огромная изба в лесу, сарай, загоны, сеновал и далеко за картофельным полем банька.

Преподаватели остались с основной массой студентов в добротном пионерском лагере, где был душ и теплый туалет. Руководить салагами направили пятикурсников. На десять молодых троих «старослужащих»… Среди них была Валя.

С первых дней Глеб приклеился к Валентине. Он таскал ее корзины, на перекурах стелил для нее свою телогрейку… Вечером они гуляли вокруг хутора. Глеб читал стихи и робко заглядывал ей в глаза. Иногда он дотрагивался до нее. От этого кружилась голова, но дальше прикосновений дело не шло. Правил дальнейшей игры он не знал и боялся ошибок. Вдруг она считает, что обниматься можно только через два месяца после знакомства, а целоваться только через пять. О более глубоких взаимоотношениях Глеб даже не мечтал. Он знал о них, как рядовой первоклассник о биноме Ньютона.

В последний день бригадир получил немного денег, которые дружно согласились потратить на прощальный банкет.

К полуночи у стола остались самые стойкие. Нестойкие спали, а несколько парочек разбрелись по окрестностям хутора.

Глебу казалось, что они просто гуляют. Он не заметил, как они оказались возле серого сруба за картофельным полем… В предбаннике было тепло. Баньку недавно топили, но до сих пор Глеб не понял, сделала ли это хозяйка хутора для себя или Валентина в суматохе перед банкетом.

В предбаннике они сняли только сапоги и телогрейки. В следующей комнатке было совсем тепло. Огарочек свечи выхватывал из полумрака тазик с прелыми вениками, пучки травы на стенах, бочку с плавающим в ней ковшом… В маленькой парилке было жарко настолько, что захотелось снять с себя все.

Широкая лавка пахла мокрым деревом, квасом и дешевым мылом. Она была как живая – теплая и влажная. Глеб ощутил это, когда Валентина уложила его спиной на этот топчан в парилке… Она все делала сама. И ночью, и утром, когда они проснулись от холода…

Только потом Глеб понял, что бурную радость Валентина испытывала не от его неумелых действий, а от романтики банной ночи и, главное, от полной уверенности, что она у него первая…

Потом в институте они встречались, но в прямом смысле. Они виделись в коридорах, в буфете, на автобусной остановки. Они приветливо кивали друг другу. Глеб смотрел с тоской и ожиданием, а она ласково и снисходительно. Они фиксировали взгляд на пять, иногда на десять секунд и разбегались. Первой всегда уходила она…

Странная штука человеческая память. О Валентине Глеб не вспоминал уже лет двадцать, а получив от мужика по кличке Казан грязную телогрейку вспомнил о святом и чистом, о своей первой женщине и о ее теле, метущимся над ним в мерцающем свете свечного огарка.

Правда, и место, где он пытался заснуть, по размерам было немногим больше той парной. Только здесь было холодно. И пахло здесь гнусно – прошлогодней квашеной капустой, гнилым деревом и земляной сыростью… Это был погреб.

Еще одним погреб в доме Казана напомнил Глебу Славину ту баньку за картофельным полем – рядом спала женщина. Намного старше тогдашней Валентины, но не менее жаркая и прекрасная.

Глеб встал с липкой, многократно залитой бродившим вареньем полки и зажег короткую свечу – почти такой же огарочек, как тогда… Татьяна лежала рядом; на соседней полке в этом длинном сыром купе без окна, с лестницей и люком наверх вместо раздвигающейся двери.

Она свернулась у двери калачиком. Очевидно, что ей тоже было холодно… Порывшись в углу, он вытащил два старых картофельных мешка. Гнилые и мокрые они не могли согреть, но ему хотелось проявить внимание.

Глеб попытался накрыть Татьяну, но в узком проходе наступил на мешок. Гнилая ткань расползлась и у него в руках остался клочок не больше носового платка.

Татьяна проснулась не от мерзкого скрипа разрываемой мешковины, а от последовавших чертыханий Глеба. Он держал в руках одеяло с тетрадный листок – это все, что он смог для нее сделать. Лицо его было не злым, а несчастным и от того особенно милым. Женщины часто любят униженных и оскорбленных.

– Мне совсем не холодно, Глеб.

– Холодно! Я знаю, что холодно… И мне холодно… Надо было у этих бандитов нагреватель потребовать. И электрочайник! Я же им швейцарские счета просто так отдал.

– Ты, Глеб, все правильно сделал. Их всего двое. Друг другу они не доверяют. Значит, в Европу полетят вместе и тогда…

– И что тогда? Что?! Голодные мы тогда будем. Сейчас они нас хоть кормят, а тогда придется варенье с верхних полок есть и рассолом из бочек запивать.

– Нет, Глеб. Они улетят и тогда мы убежим… Досками от полок разобьем люк. Или подкоп сделаем… Тебе надо было не нагреватель у них просить, а лопату… Помнишь, у Шекспира какой-то король хотел половину царства отдать за коня. А ты бы банковские счета на миллион отдал бы за совковую лопату…

Они редко слышали, что происходит наверху, за люком. Тихие разговоры Казана с Серым до погреба не долетали. Только когда те пили, ругались, швыряли мебель, было ясно, что наверху продолжается жизнь.

Сейчас тоже был вечер. Скоро вниз с ужином спустится Серый, а Казан с пистолетом будет страховать его у люка… Потом крышка захлопнется и те наверху начнут пить, предвкушая поездку в Швейцарию. Потом будут ругаться, потом грохотать мебелью…

Татьяна первая поняла, что вдруг нарушен привычный ход вещей и шум наверху начался, а еще не пили, не ругались и ужин не спускали. Только проведя пять дней в темноте и тишине подвала, можно понять, как важна эта привычная связь с миром и как страшно нарушение порядка.

Поднявшись по ступенькам Глеб приставил ухо к люку. Все наверху было не так. И падала на пол не мебель, а что-то тяжелое, мягкое, корявое… Мешок с картошкой или труп.

Медлить было нельзя… Глеб соскочил вниз, схватил с верхней полки оружие в виде литровой банки с трудно определяемым содержимым и вернулся под люк, спрятавшись за лестницей. Единственное, что он прорычал для Татьяны: «Отвлеки его внимание».

Пронина скинула телогрейку, поправила то, что раньше было прической, расстегнула кофточку и чуть оголила плечи. Завлекающе, но в рамках приличия… Она успела зажечь еще одну свечу, когда люк открылся и незнакомый нахальный голос прорычал:

– Есть кто живой?

Ответа не последовало, но, видя горящие свечи, владелец торжествующего голоса начал спускаться.

Всего восемь ступенек. На предпоследней незнакомец остановился. Все его внимание привлекла миловидная женщина с широким декольте и еще более широкой улыбкой на грязном лице. Она начала говорить странные, несоответствующие обстановке слова: