– Я не знаю никакого Такеши.

– Мне вас нужно опросить, – сказал майор. – Присаживайтесь. Там видно будет.

– У вас жена есть? – спросила Лера.

– А что? – Коростылев чуть не подпрыгнул, из чего я заключил, что ходок он еще тот.

– Нет, я к тому, что если жена, то метров квадратных должно быть больше.

– Есть. И двое детей.

– О, – открыла рот брюнетка, – так это трехкомнатная!

– Кто первый? – поинтересовался майор, и в этом предложении нам самим выбирать, кто будет расписываться в протоколе первым, я увидел добрый знак. Он вынул из лотка несколько бланков и нашел на столе ручку.

Через полтора часа мы вчетвером и Лера с брюнеткой вышли на улицу. Антоныч и Гера щурились на свету, как котята.

– Славик?..

Я спохватился и подошел к Лере. Вынул из кармана диск и привлек ее к себе. Опустив руку чуть ниже талии, я прижал девушку к себе и впечатал ей в уста поцелуй с такой страстью, на которую только был способен.

– Ой, – сказала она, дрожа ресницами. – А можно еще и не здесь?..

– У меня же есть твой телефон? – напомнил я.

Для меня этот короткий диалог означает, что мы никогда больше не увидимся. Она тоже это понимает, но спрашивает:

– Ты завтра позвонишь?

– Конечно. После трех.

Она догадывается, что ей только что отказали, но идет к машине так, словно уже ожидает завтра. Странные мы все. Машет мне рукой из окна «жука» и облизывает губы, словно уничтожая последнюю память о нашей встрече.

Жаль Оскара Петерсона. Делать нечего, вернусь, скачаю из файлообменной сети. Нет, ну, должна же у меня быть какая-то гарантия, что Лерочке и ее подружке не взбредет в голову изменить показания? Так оно как-то спокойнее.

* * *

Приятно идти пешком по городу… В том смысле, разумеется, что – свободными. Сразу ощущается какая-то уверенность в будущем. Хотя, что за него беспокоиться, за будущее. Оно тем короче, чем длиннее прошлое. Вот еще на один день одно стало больше, а другое меньше. Но все равно приятно. Но стоит вспомнить, что ходить пешком по городу нам так же опасно, как заявиться в гости к Сказкину, хорошее настроение сразу портится.

До машины Антоныча мы дошли дворами, проверяясь. Как разведка, за двадцать минут. Пора возвращаться во владения приветливой Веры Николаевны, и желательно без хвоста. Кто были те двое – посланники Гюнтера или Сказкина, – неважно. Важно другое: нам напомнили, чего мы стоим. Ничего.

– Да, любимая, – трогательно говорит Гриша, прикладывая трубку к уху. – Нет, все хорошо. Нет, никуда не выхожу. Выходные же. А у тебя что? Вулкан?.. Не принимают?! Наверное, я сам прилечу к тебе…

Вот же интересная штука. Взрослые люди. Вулкан загадил всю Европу, и теперь она не может вернуться домой. И в свете разума понятно, что, стало быть, и он к ней прилететь не сможет. Но вот говорит ей это, и она сразу пропитывается благодатью. Вот какой у нее муж. Он всего-то Гриша, и по сравнению с вулканом он просто крошка, а вулкан – огромная гора, и зовут его не просто каким-то имечком, типа Гриша, а – Эйяфьятлайокудль. Но что гора и это ужасное имя, произнося которое язык можно завязать морским узлом, по сравнению с Гришиной любовью? Оба понимают, что один дурь чешет, а другая как бы не замечает этого. И им обоим от этого хорошо. У них это называется «поддержать», кажется. В одну душу живут. Гриша в Сети бабам стрелки забивает, а Кира на эти стрелки ходит.

– Переживает, – сообщает он, пряча трубку. Но что-то не слышу я в голосе его огорчения и желания сесть на самолет. – Бедная, измаялась там, наверное.

Думаю, эти разлуки – и чем дольше они будут, тем лучше – им обоим на руку. Они начинают вспоминать, что любят друг друга, и не представляют себя раздельно. Но Грише затянувшееся расставание нынче больше на руку, чем Кире. На руку – чтобы не сказать больше.

Ковер Гриша и Гера вынули из машины и забрали с собой. «Крузер» все одно не угонят – с такими приметами никто не рискнет его даже не красть, а покупать за запчасти. А вот ковер – хотя смутная и непонятная, но все-таки надежда на наше социальное оздоровление. И, потом, больших денег он, наверное, стоит. Хотя вид у него – я бы в гараже не постелил.

В санатории Антоныч снова от нас отделился. Как и любой оттянувший срок, он теперь думал только об одном – о Вере Николаевне. Его отсутствие и задало, видимо, тему разговора среди нас, оставшихся в номере.

– Не понимаю я этих настроений, – говорит Гриша, потягивая кофе из фарфоровой чашечки. В ресторане этого пансионата чашечки фарфоровые. – Как можно с женщиной играть в шахматы? Не под стволом ружья, не на пьяную голову, а совершенно трезвым и без принуждения – много лет подряд? Что-то противоестественное есть в этом, вы не находите?

– Ну, может быть, Вера не интересует Антоныча как половой партнер, – замечает Гера.

– Ерунда полная. Во-первых, Верочка кого угодно может заинтересовать как партнер. Во-вторых, если меня, к примеру, женщина не интересует, какого черта я буду с ней в шахматы играть?

В Гришиной уверенности есть разумное начало. И вообще, это же оскорбление женщины – играть с ней в шахматы. Расставляя фигуры и ходя конем, ты как бы объясняешь ей, что ни на что больше она не годится.

– Может, Антоныч просто не догадывается, что ей не в шахматы с ним играть хочется? Заметили – это она его пригласила, а не он ее? Мужик он статный, и она как бы намекает ему: а не поиграть ли нам в шахматы?..

– И так пять лет? – спрашиваю я.

– Может, Антонычу подсказать?

– А он снова рассердится, – пообещал Гера. – В каждом из нас есть странности. Я вот спонсировал литературный клуб. А Антоныч играет с Верочкой в шахматы.

– Но это же ненормально?

– Нормально, – говорю я, – если Верочка продолжает с ним играть.

– Может, она ему просто отказать не может? – Гриша поднимается, чтобы налить из кофейника еще.

– Не могла бы, он бы с ней не в шахматы играл.

– Предлагаю сходить к Верочке, – Гера кусает губу. – Нужно отозвать Антоныча и сказать, что нам горько смотреть на эти рокировки, мы удручены.

– В том смысле, что нам пора валить отсюда, пока снова не засекли?

– Вот именно.

Гриша огорчен. Кофе ему понравился, но смаковать некогда – мы поднялись и задвинули стулья.

– Нет, это ненормально, – говорит он, когда мы вошли на второй этаж. – Я так понимаю… Вот захотелось Верочке Антоныча… очень захотелось. Но женщина она скромная, субтильная и сказать: «Антоныч, возьми меня» – не может. И она ему говорит, надеясь на понимание: «А не поставить ли нам сицилианскую защиту?» Антоныч понимает, что женщина к нему тянется, и тоже испытывает страсть. Но, как человек порядочный, он не может сказать: «Верочка, давай-ка я возьму тебя?» И вот расставляют они фигуры… И Верочка говорит: «Пешкой иду…» То есть – смотри, я вся такая беззащитная, маленькая, трепетная и ни в коем случае не давлю на тебя. Хочешь – руби. Я согласная. Антоныч понимает это, но все еще колеблется.