Еще в 1758 году современники в Германии могли ворчать, что-де «женщины более не боятся и не краснеют, когда их застанут за книгой». А к началу следующего, XIX века происходит настоящая феминизация культуры и педагогики. Женщины становятся важной читательской аудиторией; в педагогике именно женщине в силу ее «природы» отводилось хранить и пестовать главную ценность Bildung, «внутреннюю сущность» (Innerlichkeit). После Иоганна-Генриха Песталоцци (1746–1827) педагогика впервые ориентируется именно на мать как главную воспитательницу. «Литературный брак» построен на принципе «Если образование совпадает, будет ли что-то невозможное для сердца!». В такой семье мать уже в начале XIX века могла сама готовить сыновей к гимназии, быть «приятной собеседницей» для мужа и поддерживать репутацию всей внешней жизни своего дома. Женщина пестует дома необходимое для воспитания образованного человека слово. Обязательны вербальные формы воспитания и досуга детей – чтение, декламация, передача своих впечатлений в письменной форме, участие в домашних спектаклях, литературных шарадах, просто домашние рассказы.

Плата за это признание – жесткие гендерные границы, совпадающие с разделением на домашнюю и публичную сферу, а также с различением воспитания и образования. Педагогический светоч Руссо в отдельной главке «Софи» своего бестселлера, «Эмиль, или О воспитании» (1762), безапелляционен: «Все воспитание женщин должно иметь отношение к мужчинам. Нравиться этим последним, быть им полезными, снискивать их любовь к себе и почтение, воспитывать их в молодости, заботиться о них, когда вырастут, давать им советы, утешать, делать жизнь их приятною и сладкою – вот обязанности женщин во все времена». Защитник вольности и прав и тут весьма избирателен.

«Лучшее петербургское дворянство», представляющее в дневнике Жуковского «русскую европейскую интеллигенцию», grosso modo совпадает с посетителями и держательницами салонов. Неслучайно, что свой дебют в большом свете русской литературы слово интеллигенция начинает с салона у Анны Павловны Шерер. Сам язык салонов, очищенный от «жоских выражений», выстроенный в русско-французской манере и стилистике, приравнивается в России к языку «дамскому». Именно в его рамках формируется новый «карамзинский» стиль, который заменяет громоздкие словесные конструкции XVIII века и станет основой русского литературного языка таким, как мы его знаем (знали?). В ту же эпоху и в России, как по всей Европе, реализуется стремление образованных кругов к «интеллектуализации отношений полов». Женская фигура «с французской книжкою в руках» составляет неотъемлемую часть ландшафта хабермасовской новой культуры общественности и незаменима при становлении интеллигенции в первой половине XIX века по всему континенту. И. В. Киреевский повторяет (1833) общеевропейскую формулу: «Наше первое воспитание всегда и везде есть дело женщин». С середины XIX века все громче становятся и требования предоставить женщинам «возможность возделывать духовную ниву», учредив регулярное женское образование.

И для истории образованной женщины в России внешнее влияние, безусловно, определялось Францией. Особое воздействие на широкую публику в XIX веке припишем Жорж Санд, или, как писали тогда, Жоржу Санду. Иллюстрируя огромную популярность ее романов и идей в России, писатель А. Ф. Писемский даже придумал термин «жорж-зандизм». Вместе с тем для постановки и обсуждения «женского вопроса» в России были и вполне доморощенные предпосылки. Начиная от «феминизации» религии и убеждения в моральном превосходстве женщин, которое перешло затем в светские формы (цитирую Барбару А. Энгель в ее книге «Матери и дочери» о «женщинах интеллигенции»). И до большей свободы русских женщин-дворянок в праве наследования и распоряжения имуществом в сравнении с Западом («Бабье царство» Мишель Маррезе). Поверим кн. П. А. Вяземскому: «В петербургском, а частью и в московском обществе женщина обладала силою и властью. Женщины на Западе завидовали ей и оплакивали свое лишение всех прав состояния». Тогда как классическая буржуазная культура XIX века, строго разделяющая гендерные роли, до России дойти не успевает.

Для коллективного самосознания, однако, не хватает слов. Допетровская просветительница, аналог латинской illuminatrix, которая в православном обиходе прилагалась к равноапостольным Ольге и Нине, Богородице и даже к Святой Троице, в XVIII веке переходит в светский регистр для императриц (благо в женском правлении для России недостатка нет). Михаил Ломоносов называет так Елизавету Петровну, «просветительницей народа» стала и Екатерина II. Остальные феминитивы заимствованы в основном из французского (скорее игривая философка) и следуют в европейском фарватере.

Перемены в России происходят в то же застойное внешне, но обнаруживающее внутри фундаментальные перемены николаевское царствование. Киреевский в письме-статье «О русских писательницах» иллюстрирует это развитие: «Далеко ли то время (1820‐е годы. – Д. С.), когда мнение общественное отделяло женщин образованных в особый класс, отличая их названием ученых? [Теперь] образованные женщины уже не вертят понятиями куда попало; уже под маской слов не ищут одних только личных отношений; – и на то есть причина: они начали мыслить* (ставлю тут от греха подальше звездочку с дисклеймером: мнения цитируемого могут не совпадать с авторским. – Д. С.). Давно ли, с этим словом писательница соединялись самые неприятные понятия: пальцы в чернилах, педантство в уме и типография в сердце. Но теперь…», и так далее. Хотя и в этом «далее» все еще встречается «поэт-женщина», а не галлицизм поэтесса, распространяющийся только со второй половины XIX века.

Татьяна Пассек, подруга юности «Шушки» – Саши Герцена, – представляла дело на манер военного смотра: за «безотчетным» протестом «вакханок» и «травиат» 1840‐х годов, которые «составляют веселую разгульную шеренгу» богемы, следует «шеренга молодых девушек и женщин, в простой одежде (примечаем! – Д. С.), с лекциями в руках». В аудитории и анатомическом зале эти девушки «с лекциями в руках» «стали изучать тайны природы, забывая различие полов перед истинами науки».

Роль женщины с пансионно-гувернантским образованием как проводника высокой культуры в семье – домашнее чтение с матерями, домашние библиотеки и т. п., характерные для дворянской культурной элиты конца XVIII – начала XIX века, – не исчезает и в интеллигенции, но теперь акцент делается на самореализации женщины вне семьи, учреждение женского образования и профессиональную занятость, в том числе в скандальных практиках фиктивных браков и женских мастерских у «стриженых девок».

Касательно последних: идеал первоначально привязан, во-первых, к внешним проявлениям, во-вторых – определяется от противного. Образ женщины формирующейся интеллигенции противопоставлен кисейной барышне. Таковая появляется в повести выросшего на охтинском кладбище угрюмого бурсака Николая Помяловского «Мещанское счастье» (1861), второй части дилогии о Егоре Молотове, который тоже впервые, еще до Чернышевского, назван homo novus, «человеком новым» (а в беседе «нового человека» с «кисейной девушкой» мы в качестве стилистического бонуса наблюдаем высмеянный Набоковым «компот слов», когда Леночкины «малиновые, как вишни, губки сжались»).