И потом, роясь в подобном окаменевшем г. у соседей, можно вспомнить о бесславном и скором конце «профессорского парламента» в Германии. Объединение «железом и кровью» страны при Бисмарке надолго определило приверженность образованного бюргера к Realpolitik, «реальной политике» вместо интеллигентской рыхлости «людей 1848 года». Считая себя над политикой, как Томас Манн в «Размышлениях аполитичного», в действительности мейнстрим немецкой интеллигенции «выбирал сердцем» проправительственный национал-либерализм. И при Веймарской республике «интеллигентскими» оставались партии-наследницы национал-либерализма. Еще до 1933 года многие их члены перетекли в НСДАП и приветствовали во власти недоучившегося гимназиста, который не жаловал ни бюргеров, ни образование, а в застольных разговорах диктовал своему «Эккерману» Генри Пиккеру про «интеллектуальный мир Европы» и «профессорскую науку», что она, значить, «отвращает от инстинкта» жизни, ибо: «карлик-знайка боится силы» (Ein Zwerg mit nichts als Wissen fürchtet die Kraft).

«Интеллигентная» польская Вторая республика на этом фоне выглядит, как мы уже знаем, вроде бы благополучно. В Учредительном сейме, созванном в 1919 году аналоге нашей нереализованной «Учредилки», депутаты от интеллигенции составляли почти половину, 42%. Но все же и тут до медового месяца власти и интеллигенции было далеко. Довольно быстро последняя разочаровалась в парламентской демократии, а после военного переворота в мае 1926 года бóльшая часть интеллигенции примкнула к вполне авторитарному и националистическому режиму «санации» Юзефа Пилсудского. Безусловное прилепление к национальному государству и тут дало свои побочные порочные плоды, когда, к примеру, накануне сентябрьской катастрофы в конце 1930‐х годов во вполне академической среде польской интеллигенции развернулась постыдная кампания за введение помимо квот для евреев в университетах так называемого «лавочного гетто» («чистая» титульная нация направо, «нечистые» налево).

В общем: альтернативные формы участия интеллигенции в политической жизни предполагали так или иначе роль небожителей, с отеческой заботой взиравших на земную суету партий и группировок и находивших нужным время от времени вмешиваться со своего Олимпа в дела людские. Будь то одинокие столпы вроде «пророков» национального романтизма в Польше и Толстого с Достоевским в России, либо коллективные инициативы, как «политические профессора» в кайзеровской Германии или «ангажированные» интеллектуалы во Франции. Независимость духовного авторитета, автономность символического капитала знания всякий раз оказывались под вопросом. Ибо, как нас раньше учили в школе, «жить в обществе и быть свободным от общества нельзя». Дело не только в материальной зависимости, которую в данном случае имел в виду Ленин, но и в интеллектуальной несостоятельности выведенного из мыслительных конструкций. Раз за разом пророческие предсказания и рецепты спасения не оправдывались. Идеологический диктат оказывался не лучше административного. С крахом идейных систем, в которых интеллигенция обживалась, терпела крах и она сама: так произошло с «философами» Просвещения после радикализации Французской революции, с образованным бюргерством после краха Германской империи в 1918 году и с французскими интеллектуалами при глобальном кризисе левой идеи.

Для истории России трудно не признать, что конфликт интеллигенции с властью стал важным фактором дестабилизации имперского государства и что русский опыт прямого участия во власти интеллигенции после этого даже на общем фоне – едва ли не самый катастрофический. Советская интеллигенция также играла не последнюю роль в разрушении создавшей ее системы в конце 1980‐х – начале 1990‐х годов. Но в сравнительной и долгой перспективе очевидно, что взаимоотношения интеллигенции и государства в принципе не бывают гармоничными, а интеллигенция во власти – эксперимент, обреченный на неудачу. Знание – капитал, который приносит наивысшие дивиденды в оппозиции, как власть непрямая, регулирующая и корректирующая шестеренки политических механизмов. Здесь наш герой вполне мог чувствовать себя пупенмейстером, либеральным Карабасом-Барабасом, определяющим правила игры для «бураттин». Вот тут «общество, опирающееся на рациональность, – как замечал философ Пауль Фейерабенд о науке и ученых Нового времени, – не вполне свободно, оно вынуждено играть в игры интеллектуалов».

Только не заигрывайтесь, господа. Иначе программное «что делать?» может превратиться в растерянное «что же делать?». Как в рассказе Тэффи начала 1920‐х годов у эмигранта и автора, оказавшихся у разбитого корыта в центре Парижа: «Все это, господа, конечно, хорошо. Очень даже все это хорошо. А вот… ке фер? Фер-то ке? Действительно – ке?»

«Интеллигенции» или «интеллектуалов» как таковых в природе не бывает. Это с «массами», хоть и оговариваясь, можно не церемониться и стричь всех под одну гребенку (вы знали, кстати, что и это выражение у нас из немецкого языка?). Скажем, крестьяне «в массе своей» были консервативными и религиозными, или там рабочие в той же «массе» голосовали за большевиков. Квалифицированные слушатели поморщатся, но переварят. С интеллигенцией так не получится. Производители идей и создатели правил не любят, как мы уже знаем, быть «в массе». Рациональные и научные принципы, de omnibus dubitandum Декарта, всосанный с молоком новоевропейской культуры, почти неизбежно переводят любой разговор, особенно на политическую тему, в дискуссию (хештег #споры_до_хрипоты, ныне архивированный). Единство «критически мыслящих личностей» может быть только в самой критике. Поэтому наличие общего врага или общего Другого, вообще полезного для любого единства, тут важно вдвойне. Тогда те, с кем мы имеем дело – кто:

И обычное состояние академической жизни в Германии XVIII века современник характеризует как «никогда не прекращающуюся войну всех против всех». А общую шапку не наденешь уже и на литераторов Просвещения. Если что-то их объединяет в «партию философов», то это оценка роли знания в обществе, но никак не прикладное применение этой роли в идеологии. Множественное число Просвещениий – реальность не только разных культур, но и интеллектуального климата внутри одной страны. Поэтому, как и было заявлено, я святотатственно обойду кружной дорогой Олимпы идейного наследия интеллигенции, – собственно, главное, чем и для чего она жила, что думала и во что верила. Извинить меня могут только две вещи: во-первых, именно истории идей посвящены и посвящаются бесчисленные книги, принадлежащие перу лучших авторов, которых можно рекомендовать (см. Библiотечку самообразованiя). Во-вторых, даже самый краткий очерк такой истории идей, как говорят немцы, «взорвет границы» этой публикации. Посему скажу лишь кратко о структурных характеристиках.

Вопреки нападкам противников, разделения и противоречия в интеллигенции – не признак слабости, но свидетельство жизнеспособности этого общественного организма, коль скоро интеллигенция способна в полемике разных лагерей критиковать самое себя. Это свойство нововременного знания, построенного на постоянном оспаривании утвержденных истин. В такой перспективе пресловутые разброд и шатания в интеллигентской среде, традиции самокритики вроде «веховской» – залог развития, который работает до тех пор, пока не привлекается сторонний, властный ресурс, чтобы обеспечить «единоумие».