Затем в дело вступает критик – литературные критики этой эпохи оспаривают у писателей звание «ковача слов», wordsmith, forgeur de mots, – и Д. И. Писарев тиражирует выражение в статье «Роман кисейной девушки» (1865), определяя набор кисейных качеств: «не испорченные», но «не отличающиеся сильным и блестящим умом, не получившие порядочного образования», но главное, кто «ни при каких условиях не сделается совершенно самостоятельною и сильною личностью».

Пафос и адресаты статьи Дмитрия Ивановича, правда, были несколько иными: «Надо объяснить преимущественно умным и образованным юношам, что умных женщин мало. Поэтому, если вам встретится Леночка серьезно подумайте… Леночка не даст вам того великого, безмерного счастья, которое дает только мыслящая женщина, но по крайней мере она не превратит вас ни в подлеца, ни в филистера…» Однако реальным эффектом растиражированного Писаревым образа стала «антикисейность», выражавшаяся в свободном силуэте («сан-кринолины», выражался о таких Герцен), курении или прическе «стриженых девиц» (в радикальных случаях они «даже обриты наголо»). Все это входило в понятие «опрощения» и «считалось необходимым условием для людей прогрессивного лагеря, особенно для молодого поколения, – вспоминает Елена Николаевна Водовозова. – Женщины перестали затягиваться в корсеты, одевали (так в оригинале, простите! – Д. С.) простое черное платье без украшений, с узкими белыми воротничками и рукавчиками, стригли волосы, – одним словом, делали все, чтобы только не походить на кисейных барышень». Протестное самосознание со временем наполняется позитивным содержанием, и с конца 1880‐х годов в русском языке уже получает прочные права гражданства феминитив интеллигентка.

Историческая генеалогия интеллигенток везде примерно схожа: первоначально большинство их выходит из образованных семей дворянства и «среднего класса» – в России разночинки, поповны; женское образование – часть семейной традиции, и вне этих кругов возможности для социальной мобильности через образование для женщин практически отсутствуют. Все в большей степени независимое общественное положение женщин становится результатом реализации индивидуальных жизненных устремлений. С 1860‐х годов создаются и структурные предпосылки для «феминизации» интеллигенции в рамках общественных инициатив. Одной из первых в Европе создается параллельная сеть высших учебных заведений для российских женщин: Реальные женские курсы в Берлине, курсы Герье (Высшие женские) в Москве (1872) и Бестужевские в Петербурге (1878). В Польше на рубеже XIX–XX веков знаменит самоорганизованный «Летучий университет» (Uniwersytet Latający) в Варшаве (1885), прозванный «Бабским». Лучшие польские ученые читали подпольные лекции сотням молодых людей из русифицированных гимназий, но прежде всего контингент происходил из женских кружков самообразования.

Первая студентка из России в Цюрихе открывает в 1867 году новую эпоху: уже в 1873 году их там 104. Через год Софья Ковалевская получает в Гёттингене докторскую степень, а в 1889‐м становится первой женщиной – членом Петербургской академии наук. С началом XX века для слушателей-женщин постепенно открываются официально и прочие двери государственных университетов: Баден – 1900, Пруссия – 1908, Россия – 1911 (вольнослушательницы в университетах допускались с 1906 года). Доля женщин в русской земской интеллигенции, том самом третьем элементе, достигала трети, прежде всего в педагогическом и медицинском секторах. К концу «долгого XIX века» женщины заняли нижние ниши профессиональной интеллигенции в педагогической, медицинской, делопроизводственной сферах.

В то же время их присутствие по-прежнему ничтожно не только на уровне официальных, институционализированных элит, как, к примеру, в профессорском корпусе, но и неофициальных. При том что одним из важных мест сбора французских интеллектуалов служит салон маркизы Арконати-Висконти, среди самих интеллектуалов женское присутствие минимально. Это можно понять не только из социального состава образованной элиты, но и опять-таки по истории слов: феминитив intellectuelles, интеллектуалки, был, да и остается во французском ученой экзотикой. Заметим и то, что страна равенства и братства одной из последних в Европе вводит «женский бакалавриат» в 1919 году, а избирательное право для женщин – аж в 1944‐м.

С середины XVIII века по всему континенту распространяется мем синий чулок. Первоначально он подразумевает одноименный литературный салон Элизабет Монтегю в Лондоне и относился вовсе даже не к женщине, а к мужчине, натуралисту Бенджамину Стиллингфлиту, который носил синие дешевые гарусные чулки вместо приличествущих для салона черных шелковых. Переправившись через Ла-Манш, синие чулки (bas-bleus) сливаются во Франции с высмеянными Мольером «учеными дамами» (Les femmes savantes, 1672). И далее, далее – до России. По мере политизации «ученых женщин», появления суффражисток и наших нигилисток, к «синим чулкам» стали относить любую общественно-политическую активность женщин. «Женщины, синие чулочницы, или красные чулочницы, или женщины политические, парламентарные, департаментские – какие-то выродки, перестающие быть женщиной и неспособные быть мужчиною», – говаривал П. А. Вяземский, тут вполне не оригинал.

И наконец, определение интеллигентный/интеллигентная: оно еще более позднее и очень любопытное. Если посмотреть, в какого рода текстах к концу жизни императорской России это слово встречается, то с большим отрывом будут лидировать – как вы думаете, что? – брачные объявления, господа! Хотя, если вдуматься, ничего странного: интеллигентный человек (как и культурный) не обозначает социальной принадлежности к образованному слою, но характеризует скорее моральные качества, сопутствующие, но не ограниченные образованием. Отсюда ранее употребление сочетаний типа «интеллигентный работник». Отсюда же полемика в «Русской мысли» 1881 года, что «кроме ума и вообще природных дарований, интеллигентный человек должен быть еще (еще! – Д. С.) образованным человеком». И частое соседство с интеллигентным через запятую синонимичного ряда качеств, например: «Вы человек способный, живой, интеллигентный, симпатичный» (1891).

Довольно скоро интеллигентный становится едва ли не в центре идеала «родственных душ», связанного с «женским вопросом»: «женщина образованная и воспитанная живет с глупым, тяжелым человеком; встретится ей какой-нибудь интеллигентный человек, офицер, актер или доктор, ну полюбит, станет ей невыносима жизнь, она и бежит от мужа» (Чехов, «Огни», 1888). А дальше открываем любой нумер «Брачной газеты» или там местные приложения к ежедневной прессе и видим интеллигентный буквально через слово и по многу раз на странице убористым шрифтом.

Допустим: «Редкий человек для женщин. Интеллигентный, высокого роста, симпатичный брюнет, жизненный и энергичный во всех отношениях, с небольшим капиталом, из хорошей семьи, желает познакомиться с симпатичной и интеллигентной особой» (1907). Заинтересовало? Пишите в контору объявл. за № таким-то. Или с противоположной стороны: «Интеллигент. барышня 20 л., здор., блонд.» (1906). Сама здор. блонд. барышня явно без «солидного капитала» и экономит на каждом знаке. Но длинное «интеллигент.» все-таки оставляет, предпочитая поставить на первое место среди трех своих потенциальных преимуществ, а заодно подчеркнуть, что «интеллигент.» и «блонд.» друг другу не противоречат. Или вот это, мое любимое (1912): «Интеллигентный, молодой человек, 24 лет, жаждя (да! – Д. С.) духовного совершенства, ощущая силу стать немалой духовной единицей, отравленный сознанием материальной безысходности, желает в целях брака завести переписку…»