Хотя на фоне хронического голода стране удавалось производить огромное количество оружия и боевой техники, не следует идеализировать эти успехи: к примеру, на каждый авиамотор в СССР уходило впятеро больше человеко-часов, чем в США. И все же промышленная эвакуация стала примером того, что британский офицер разведки именовал «русским гением внезапных импровизаций»36. Еще одним симптомом тотальной войны стала депортация национальных меньшинств, чья лояльность казалась советскому режиму небезусловной. Сталин соглашался даже отвлекать скудные транспортные ресурсы на вывоз сначала 74 225 «немцев Поволжья» из их крошечной республики в Казахстан. Позднее за ними последовали другие изгнанники, в том числе чеченцы и крымские татары.

А неумолимая машина вторжения все еще катила по западной части России, подминая все на своем пути. В Берлине царило ликование. Гитлер строил планы для новой империи. Оккупация, разумеется, продлится вечно и будет основана на трех принципах: «господствовать, управлять, эксплуатировать». Малейшее проявление недовольства каралось смертью. Уже 31 июля Геринг распорядился подготовить «окончательное решение еврейского вопроса в германской сфере влияния в Европе». Десятки тысяч советских евреев погибали там, где их заставали айнзатцгруппы, следовавшие за передовыми отрядами вермахта. Нацисты планировали переселить на восток 30 млн немецких колонистов. Сотни тысяч молодых женщин вывозили из Украины и республик Прибалтики в рейх в качестве домашней прислуги и сельскохозяйственных работниц. Некоторые ехали даже охотно, спасаясь от голода, который грозил им в разоренных деревнях. 19 августа Геббельс в своем дневнике изумляется проницательности фюрера, который предсказывает внезапный и скорый конец войны: «Фюрер уверен, что наступит момент, когда Сталин запросит мира… Я спросил его, как он поступит в таком случае. Фюрер ответил, что он согласится на мир. Что дальше будет с большевизмом, нас не касается. Без Красной армии большевизм не представляет собой угрозы».

После революции 1917 г. население Советского Союза пережило кошмар Гражданской войны, голод, насильственные перемещения и другие формы угнетения, аресты, насилие и несправедливость. Но план Barbarossa затмевал это все, он нес с собой полную и окончательную гуманитарную катастрофу. 27 млн человек погибло в этой войне, из них 16 млн – гражданские. Солдат Василий Слесарев получил письмо от двенадцатилетней дочери Мани из деревни под Смоленском (письмо передали в войска партизаны): «Папа, наш Валик умер и лежит на кладбище… Папа, немецкие чудовища подожгли нас». Дом сгорел, сын Валерий умер от воспаления легких, когда семья пряталась от оккупантов. Маня пишет: «В соседних деревнях тоже убито много народу. Все только и думают, что об этих кровожадных чудовищах, их и людьми-то не назовешь, грабители и кровопийцы. Папа, бей врага!»37 Разумеется, советская пропагандистская машина цинично использовала такие наивные послания, и все же они отражали подлинные события и страстное негодование жителей тысяч таких деревень и городов по всей России.

30 ноября сержант Виктор Кононов написал своим родным о том, что он перенес в плену у немцев: «Шесть суток фашисты гнали нас в тыл, не давали ни воды, ни хлеба… Лучше смерть, чем плен, решили мы, и через шесть дней при первой возможности убегли. За эти дни нам пришлось видеть, как немцы грабят наших колхозников, отбирая у них хлеб, картофель, гусей, свиней, коров и даже тряпье. Видели повешенных колхозных активистов, расстрелянных и замученных партизан… Они боятся каждого куста, каждого шороха, и в молодом, и в старом колхознике видят тень партизан»38.

Партизанское движение, то есть вооруженное сопротивление на территориях, уже захваченных немцами, началось сразу же в июне 1941 г. и стало одной из наиболее ярких особенностей войны в России. На конец сентября НКВД насчитывал 30 000 партизан только на территории Украины. Оккупанты не могли прочесывать бесконечные леса за линией фронта. С другой стороны, местное население отнюдь не воспринимало как героев этих отчаянных людей, сбивавшихся в шайки и отнимавших еду у голодавших крестьян. Один из партизанских комиссаров, Николай Москвин, записывал: «Неудивительно, что местные жалуются на нас немцам. Мы же грабим их словно обыкновенные бандиты»39. Позднее он сделает эмоциональную приписку: «Хочу, чтобы потомки знали о нечеловеческих страданиях партизан»40. Но такие же нечеловеческие страдания постигли и гражданское население. Чтобы выжить в мире, где практически вся пища контролировалась оккупантами, многие женщины вынуждены были предлагать себя немцам, а мужчины – записываться во вспомогательные войска вермахта Hiwi. 215 000 советских граждан погибли в немецкой униформе. Но партизанские операции имели для Красной армии стратегическое значение: партизаны тревожили немцев с тыла, уничтожали транспортные линии. Ни с чем подобным немцы не сталкивались больше нигде, кроме Югославии.

И несмотря на столь грозные успехи вермахта и его стремительное продвижение, Красную армию отнюдь нельзя было считать разбитой. Кое-кто из сталинских солдат чересчур легко сдавался в плен, а другие продолжали сражаться в самом безнадежном положении. Немцев изумила упорная многонедельная защита пограничной крепости Брест. Рапорт дивизии, бравшей в июне эту крепость, сообщал, что одолеть «отважный гарнизон стоило много крови… Русские сражались с исключительным упрямством… Они показали отличную боевую подготовку и поразительную волю к сопротивлению»41. Имелись у советской стороны и хорошие тяжелые танки. Каждый раз, уничтожив очередную советскую армию, гитлеровские военачальники с изумлением видели перед собой новую. 8 июля немецкая разведка сообщала, что из 164 советских подразделений, участвовавших в схватке, 89 уничтожено. Однако к 11 августу настроение остававшегося в Берлине Гальдера заметно ухудшилось: «Становится все более очевидно, что недооценили русского колосса… Мы полагали, что враг располагает примерно 200 дивизиями. Теперь мы насчитываем уже 360. Эти силы зачастую плохо вооружены и экипированы, отсутствует надежное руководство, но они существуют»42.

Гельмут фон Мольтке, антифашист, служивший в абвере, в письме жене с сожалением признавался, что имел глупость «в глубине души» радоваться этому вторжению. Как у большинства аристократов (так же и во Франции, и в Англии), ненависть к коммунизму пересиливала даже неприязнь к Гитлеру. «Я полагал, что Россия рухнет под действием внутренних сил и мы сможем установить в этом регионе порядок, который устранит всякую угрозу для нас. Но ничего подобного не происходит: русские солдаты продолжают сопротивление, даже оказавшись далеко за линией фронта, борются и крестьяне, и рабочие – в точности, как в Китае. Мы пробудили нечто чудовищное, и это будет стоить многих жертв»43. Неделю спустя Мольтке добавил еще одну мысль: «Одно кажется мне несомненным: к 1 апреля будущего года от Португалии до Урала поляжет больше людей, чем когда-либо прежде в истории, и эти семена дадут всходы. Кто посеет ветер, пожнет бурю, и какова будет буря после такого ветра?»44

Первоначальная оторопь, вызванная внезапностью нападения, быстро сменилась в русском народе ненавистью к захватчикам. Советский истребитель, вернувшись на базу, принес на радиаторной решетке куски человеческой плоти – он сбросил бомбу на немецкий грузовик со снарядами. Командир эскадрильи велел врачу исследовать эти фрагменты тела. Вердикт гласил: «Арийское мясо». Присутствовавший при этой сцене военный корреспондент отметил: «Все хохочут. Да, пришло жестокое, железное время»45.