На другой день вечером мы выехали из Берлина через Северный вокзал большой компанией. Наш путь лежал из Берлина через Росток на Варнемюнде – маленький портовый городок, откуда ходили паромы в Данию.

Рано утром, после ночи, проведенной непривычно в сидячем положении – такие вагоны, в Ростоке Сахаров повел нас подкормиться в раздаточный пункт. На каждом вокзале и на каждой крупной станции у немцев во время войны были такие пункты, где кормили проезжающих военных. Достаточно было подойти к окошку, и тебе подавали кружку эрзац-кофе и миску густого горохового или картофельного супа-пюре, так называемого «айнтопф», не требуя с тебя ни денег, ни карточек, ни документов. Показалось мало одной миски – подойди, получишь вторую.

В Ростоке оказалось, что не надо самим идти к раздаче, там бегали проворные «фроляйн» в чистых передничках. Когда они подскочили к нам – мы увидели, что это опять наши же, русские. Девчушки тоже обрадовались, сказали: «Сейчас мы вам принесем получше». И действительно, приволокли, накормили нас за счет Рейха как следует. Жалко было от них уходить, но надо было торопиться, местный поезд на Варнемюнде уже отходил. Паром оказался невиданным нами пароходом, внутрь которого частями вводили целый железнодорожный состав, вверху были прогулочные палубы, ресторан, кафе, каюты. Опять множество новых впечатлений и картин. Военных среди пассажиров немного, больше гражданские, много датчан, их странную, как бы заикающуюся речь впервые слышим. Странные звуки послышались со стороны моря, когда мы выходили из гавани. Какой-то зверь мычал громко и печально, похоже на заблудившуюся в лесу, измучившуюся корову, потерявшую надежду найти дорогу домой.

– Это «ревун», – сказал Сахаров, – буй такой, обозначает фарватер. Качаясь на волнах, он издает такой звук, чтобы привлечь внимание проходящего судна.

Опять новость для нас, сугубо континентальных жителей, серых русаков.

К вечеру мы были уже на датской земле, в Гедзере, маленьком портовом городке на южной оконечности большого датского острова Фальстер. Поезд уже ждал прихода парома, пересадка заняла не более получаса, и мы уже ехали по совсем-совсем незнакомой стране, жадно вглядываясь в мелькающие за окнами картины ландшафта. Поражала общая ухоженность, прилизанность даже полей и садов, которые мы видели. Огородов в нашем, привычно русском смысле мы не видели вовсе. Деревень, опять же, в нашем понимании – тоже нет. Все хутора и хутора на небольшом отдалении друг от друга, иногда мелькнет скопление людских построек, по нашим понятиям – побольше села, поменьше городка, обязательно с протестантской церковью и зданием ратуши, над крышей которой высится башенка, вроде нашей пожарной каланчи. Все, что мы видели, мы старались примерять на наши масштабы, сравнить с чем-нибудь нашим, знакомым и родным. К огорчению, не всегда это получалось.

Как-то мы заговорились, отвернулись от окон, и вдруг слышим:

– Смотрите, смотрите, по морю едем!

Мы кинулись к окнам – действительно, наш поезд шел по морю! Справа и слева, впереди и сзади и под нами тоже – везде вода! Вот чудо!

Сахаров смеется – что, не видели еще такого? По дамбе едем, девять километров длиной дамба с острова Фальстер до острова Зееланд. Тут море мелкое, вот дамбу и построили. Чудно как-то – дамбу-то нам не видно, и создается впечатление, что вагоны катятся прямо по воде.

Уже в спускающихся сумерках мы въехали на территорию другого датского острова. Поодаль от дороги виднелись все такие же ухоженные хутора, как и на острове Фальстер, только они были окружены какими-то белыми пятнами, иногда весь хутор был окружен чем-то белым, как выпавший снег. Было 1 ноября, по нашему календарю мог быть и в самом деле снег, но почему он окружал только хутора? Каждый хутор представлял собой дом, обязательно каменный, иногда двухэтажный, с примыкавшими каменными же просторными хозяйственными постройками, тоже обычно двухэтажными. Примыкавшая к дому и сараям территория окружена каменным забором с воротами. Сад, имевшийся у каждого хутора, располагался за пределами этой огороженной территории. Вокруг хутора располагались поля, уже опустевшие по осеннему времени, но показывающие следы тщательной послеуборочной обработки почвы.

Эти белые пятна у хуторов возбудили наше любопытство, и мы строили самые разные догадки. Сахаров, глядя на нас и слушая, только посмеивался, но ничего не говорил. Было видно, что он знает, в чем дело, но его забавляет наша почти детская наивность и непосредственность. Вдруг мы увидели впереди поворот дороги и у поворота – хутор вблизи полотна, с этим таинственным белым пятном вокруг.

– Сейчас узнаем! – дружно вырвалось у нас.

Через несколько минут мы уже мчались в каких-нибудь ста метрах от этого хутора и в еще не сгустившихся сумерках ясно различили, из чего состоят эти белые пятна вокруг хуторов, это были огромные, в несколько сот голов, стаи белых, как снег, кур!

Вот оно, оказывается, что! Дружным смехом мы отметили наши открытие!

Оказывается, хозяева хуторов выпускают кур осенью на поля утром, чтобы пастись, а вечером, перед сумерками, те возвращаются домой и собираются огромными стаями вокруг усадьбы в ожидании, когда их впустят в курятник. Каким же должен быть курятник! Вот оно, частнокапиталистическое хозяйство!

Поздно вечером мы вкатились под стеклянную крышу огромного копенгагенского вокзала. В городе – затемнение, но какое-то условное. Достаточно света на всех улицах, только окна домов зашторены. В зале, куда прибывают поезда, огромные застекленные витрины с рекламными выставками самых разнообразных товаров – мебели, мехов и др. На каждой витрине – вывески магазина, которому принадлежит витрина. Идем мимо этих витрин и таращим на все глаза.

Гостиница – рядом с вокзалом. Успел прочитать огромную вывеску-рекламу на крыше четырехэтажного здания: «Йербаанотель», значит это «отель «Железнодорожный».

Все здесь вызывает наше удивление. Чистота, лоск, тишина, ковры, бронза, позолота, лак. Бесшумный ресторан внизу, кельнеры, двигающиеся плавно и вкрадчиво, совершенно бесшумно, обслуживающие молниеносно. Все так непривычно. Уже два с половиной года я не держал в руках нож и вилку, привык во всех случаях жизни орудовать одной ложкой. Приходится заново всему учиться.

Мне отведен отдельный номер, рядом с номером Сахарова. Ванна, горячая вода, махровая простыня и накрахмаленное полотенце, душистое мыло в сверкающей кафелем и никелем ванной. Европейский сервис окружил со всех сторон серого русского солдафона, за несколько коротких дней игрой судьбы перенесенного из дымных псковских болот на эту ухоженную, вылизанную датскую землю.

Удивление вызвала конструкция двойных дверей в номере. Дверь, как шкаф, только дверцы этого шкафа открываются и спереди, и сзади, т. е. в коридор тоже. Между дверцами – приспособление для развешивания одежды. Сахаров предупредил меня, чтобы я обязательно выставил на ночь сапоги за дверь.

– Не упрут? – спросил я.

Сахаров только сердито взглянул в сторону моей серости.

Утром меня разбудил странный, ровный шум, доносившийся с улицы через полуоткрытую фрамугу окна. Подхожу, отдергиваю штору и вижу с высоты третьего этажа: вся улица перед гостиницей запружена сплошным потоком велосипедистов, катящих в одну сторону. Их были тысячи – этих безмолвных всадников, мужчин и женщин, сосредоточенно крутящих педали и катящихся впритык друг к другу. Никогда ничего подобного не видел! Что это? «Демонстрация», – подумалось мне. Потом выяснилось – на работу ехал рабочий, трудовой датский люд. Через час улица обрела обычный вид. Вечером картина повторилась, только толпа велосипедистов катилась в обратном направлении.