с потомственными дворянами. Как бы то ни было, многие инициативы Сперанского приводили в ярость придворную знать и дворянство в целом, потому что он не признавал статус дворян как традиционно привилегированного класса, из которого суждено было выйти правящей элите империи. Возможно, дворяне, в свою очередь, не осознали того, что их сословие, по сути служебный класс, в любом случае было не более чем одним из ряда компонентов жестко иерархической структуры гражданского и военного командования российского общества.

Как провокационно, но, на мой взгляд, правильно замечает ЛеДонн, в XIX, как и в XVIII веке, именно российское правительство, а не бюрократическая система «было политическим порядком, действующим без какого-либо попечения об общем благе, но ради эгоизма, сохранения своих привилегий и максимального увеличения военной мощи»[493]. Постоянная трудность Сперанского заключалась в кажущейся неразрешимой головоломке. Реформы, которые он проводил, должны были быть реализованы в высших эшелонах государственного аппарата той самой аристократической бюрократией, которая была заинтересована их не допустить, учитывая консервативные взгляды большинства знати. По проницательному суждению Мироненко, сравнительная легкость, с которой ведущие представители этой знати обеспечили падение Сперанского в 1812 году, и последующее длительное отсутствие этого потенциального реформатора на политической арене Санкт-Петербурга сами по себе были симптомами их растущего господства при дворе[494].

В марте 1812 года появилось необычное открытое письмо к Александру I от имени Ф. В. Ростопчина, который вскоре будет назначен генерал-губернатором Москвы. Автор письма резко осуждал Сперанского, называл его французской марионеткой, ослепленной Наполеоном, виновной в унижении России в Тильзите и регулярно подкупавшей французского посланника золотом и бриллиантами. В письме содержался призыв убрать Сперанского и заменить его «настоящими русскими». Самым замечательным в этой тираде является заключительная угроза: «Письмо сие есть последнее и если оно останется не действительным, тогда сыны отечества необходимостью себе поставят двинуться в столицу и настоятельно требовать как открытия сего злодейства, так и перемены правления»[495].

Ростопчин был хорошо известен своими откровенными речами и не скрывал своей неприязни к царю и к его реформистским наклонностям. Но насколько слабой оценивал позицию Александра I человек, которого собирались назначить генерал-губернатором Москвы, чтобы позволить себе выставить царю такой наглый ультиматум? Неудивительно, что впоследствии Ростопчин отрицал, что написал письмо, утверждая, что оно было ошибочно (или злонамеренно) приписано ему. Он, конечно, не испытал никаких неблагоприятных последствий появления письма. Александр Мартин указывает, что «настоящий» Ростопчин в момент появления письма находился в Санкт-Петербурге, где консультировался с императором по поводу его предстоящего назначения военным губернатором Москвы. Впоследствии Комитет по общей безопасности проследил происхождение письма до двух чиновников среднего звена[496]. Тем не менее Ростопчин не пытался отрицать свою оппозицию Сперанскому и всему, за что тот выступал. И при этом он не был новичком в искусстве бравады: во время оккупации Наполеоном Москвы он издал ряд вдохновляющих прокламаций, направленных на повышение морального духа осажденных граждан, которые были опубликованы спустя годы.

Во всяком случае, призыв Ростопчина (или не только его) удалить Сперанского был услышан. Изобретательность и успехи статс-секретаря к тому моменту оказались чрезмерными для Александра I, который, как выражается Дубровин, «как бы опомнился, не желал поступиться своею властью и стал прислушиваться к слухам, утверждавшим его в том, что в проекте Сперанского есть посягательство на ограничение его власти» и стал поступать «как монарх неограниченный и самодержавный»[497]. Серьезный удар обрушился на либеральную «партию» в Санкт-Петербурге, когда Александр I без предупреждения и с явной неохотой отпустил свою «правую руку», сослав его сначала в Нижний Новгород, а оттуда дальше на восток, в Пермь на Урале. Рассказывая о своей отставке Ф. П. Лубяновскому, ставшему его преемником на посту губернатора Пензы, Сперанский описывал, как после многих лет ежедневных контактов с Александром I он в течение семи недель оставался в подвешенном состоянии без объяснений. Внезапно, 17 марта 1812 года, его вызвали на аудиенцию в восемь часов того же вечера.

Александр I сначала приветствовал его спокойно, как ни в чем не бывало, и, как всегда, выслушал его доклад. Однако настроение быстро изменилось, поскольку царь заявил, что у него нет другого выбора, кроме как уволить Сперанского на том основании, что среди прочего он подстрекал к войне с Наполеоном, вмешивался в дипломатические дела, которые его не касались, и намеревался в одностороннем порядке изменить структуру Сената. Александр I, уже в слезах, обнял Сперанского и сказал: «Имел я несчастье — отца лишился; это другое»[498]. Мемуаристка Варвара Бакунина выразила широко разделяемую враждебную Сперанскому точку зрения, назвав верного фаворита Александра I «чудовищем»: «[М]ы должны просто предположить, что Сперанский намеревался предать страну и царя нашему врагу. Говорят, он хотел одновременно поднять восстание во всех уголках России и, освободив крестьян, передать им оружие против дворянства». Падение Сперанского было встречено с необузданным энтузиазмом в придворных кругах и за его пределами, и действия царя, несомненно, укрепили его собственные позиции. Растущие сомнения Александра I в отношении своего статс-секретаря к 1812 году совпали с нескрываемым и широко распространенным отвращением к нему среди консервативного большинства дворянства.

Вечером 17 марта Бакунина так заключила свой ликующий рассказ о позоре Сперанского: «Велик день для отечества, для всех нас», министра вызвали к царю, «который долго его увещевал, надеясь и ожидая признания, но тщетно; ожесточенный изменник твердо уверял в своей невинности»[499]. Вигель вспоминал, что известие о «неожиданных отставке и ссылке» Сперанского, дошедшее до него в Пензе в конце марта, «громко разнеслось по всей России». Мемуарист предпочел обвинить Сперанского, а не собственную лень в неудачах своей административной карьеры. Вот почему Вигель едва мог подавить собственное ликование по поводу несчастья, постигшего Сперанского, сомневаясь, что даже «смерть лютого тирана могла ли бы произвести такую всеобщую радость»[500].

Оценивая масштабы ненависти общества к Сперанскому, его биограф М. А. Корф заметил, что в свое время русские, возможно, ненавидели поляка Чарторыйского (исполняющего обязанности министра иностранных дел Александра I), как впоследствии они, возможно, ненавидели и немца Канкрина (министра финансов в царствование Николая I), но ни один не был объектом их ненависти так горько и открыто, как их русский коллега — Сперанский[501]. Некоторых даже удивила снисходительность царя, не казнившего «этого преступного предателя». Петербургский почтмейстер К. Я. Булгаков, например, выразил свое недоверие в возмущенной дневниковой записи: «Как не сделать примерного наказания, — Сперанского не повесить! О, изверг! Чудовище! Неблагодарная, подлая тварь! Ты не был достоин звания российского дворянина! Оттого-то ты и гнал их!» Согласно одному из предположений, Сперанскому