Уже третью неделю так развлекаюсь – надеюсь на накопительный эффект. Зима ведь почти на дворе. Ну, по погоде так не скажешь, конечно, но она пытается. Есть во что верить.

Увы. Когда я выхожу – Ник бодр, свеж и даже сияет улыбкой. Совершенно не похож на отмороженного.

Галантно открывает мне дверь моих любимых задних сидений. Даже в поклоне слегка насмешливом склоняется.

Когда я прохожу мимо – ловит меня за руку, к себе притягивает, жалит в шею – горячими губами и колючим подбородком.

– Эй! – возмущенно пихаю его локтем, со всей силы – чтоб проникся. – Ты обещал, что не будешь нарушать моего личного пространства, Ольшанский.

– Прости, прекрасная моя мегера, – выдыхает, отпуская меня, – ты была так ядовита во время звонка. Очень возбуждающе. Я завелся.

Господи, как же я хочу прибить этого типа!

Вот очень. Прямо сейчас. И не будь большой и строгой тетей с должностью, требующей зрелого поведения – пошла б сейчас и начала искать, из какого забора у меня получится выломать жердь. Протянуть бы ей кой-кого по хребтине.

Просто, ну нельзя же столько врать.

Завелся он. На меня. Да-да, верю-верю!

– Я сейчас своего водилу вызову, а ты – рули себе своей дорогой! – шагаю было в сторону, но меня ловят за рукав куртки.

– Я больше не буду, – Ник строит мне удивительно честные глазки, – я тебе там мороженого привез. С карамелью, как ты любишь.

– Я его с собой заберу, – мстительно обещаю, но идея идти куда-то звонить с мороженным не кажется уж очень классной. Неудобно. И приложиться к сладкой липкой гадости хочется уже сейчас. Без отлагательств.

Эх.

И когда я успела стать такой обжорой?

Неожиданное колыхание животика – ответ на мой вопрос и в то же время, то самое событие, от которого у меня резко подскакивает настроение. Отходит на второй план даже моя жажда крови и мести Ольшанскому, который никак не может стать для меня безразличным.

Я просто замираю, касаюсь места толчка, мысленно прошу.

– Ну же, солнышко, давай еще раз.

И получаю вожделенное. Прямо в ладонь. Чуть не реву.

Толчки начались буквально на днях.

Я еще не привыкла.

От первого, случившегося посреди ночи – натурально расплакалась от счастья. Так их ждала, вслушивалась в себя, надеялась, что почувствую их раньше, но оно все не происходило, и не происходило. Я даже беспокоиться начинала. И вот…

– Энджи…

Этот тихий выдох Ника – как квинтэссенция мольбы. Глаза – какие-то разом и растерянные, и отчаянные.

– Что? – поднимаю брови.

– Можно мне… – он бросает взгляд вниз, подносит пальцы к самой моей ладони. Замирает. Да, это тебе не моя личная граница, сюда без спросу полезешь – можешь отхватить посерьезнее.

Потому что есть определенные вещи, которые слишком для меня важны, чтобы становиться объектом дурацкого садистского развлечения.

– Пожалуйста, – просит он снова, нетерпеливо, но в то же время – будто ожидая мой отказ. И я бы, наверное, его дала… Собственно – с чего я вообще должна как-то идти навстречу. Но еще одно внутреннее прикосновение малыша снова сбрасывает уровень моей зловредности до нуля.

Я пожимаю плечами, отодвигаю ладонь.

Увожу взгляд за его плечо, чтобы не видеть лица.

Почему-то не хочу смотреть.

Наверное, потому что не хочу лишний раз касаться мысли, что вот это все – только из-за моей беременности. Знаю её, не забываю ни на миг, но освежать в голове – не хочу.

Оп…

Мы сегодня точно разошлись. Четыре “привета” за пять минут – это признак хорошего настроения. Или голода. Да, пожалуй, все-таки последнего.

Ник ничего не говорит, только шумно выдыхает и обрекает меня на себя – падает лбом на мой лоб, буквально заставляя меня видеть свое выражение лица. Совершенно удивительное выражение. Будто он, как и я в первый раз, не верит, что все это не сон.

Хотя… С его-то шансами… Может, и правда не верит…

Но какой же он все таки сейчас...

Искренний. Залюбоваться можно. И пропасть ко всем чертям.

– Так, все, хватит, – отталкиваю его пальцы от себя подальше, вижу разочарованные глаза Ника, пинком бужу задремавшую внутреннюю стерву, – хорошенького помаленьку. Где мое мороженое? Мы, кажется, есть хотим.

– Куда едем сегодня? Домой или куда-то еще? Может, хочешь поужинать? – только когда отъезжаем, начинаю чувствовать, что что-то обстоит сейчас не так, как обычно.

– В клинику. У меня сегодня плановый прием у моего врача.

– Хорошо.

Вроде спокойный, невозмутимый, но при этом – будто бы опустошенный. Не до дна, конечно, но если сравнивать с его обычным бодрым, нахальным состоянием – контраст очевиден.

Он гораздо меньше разговаривает, почти не шутит, и всю долгую дорогу до моей клиники в машине висит какая-то невеселая тишина.

И меня это беспокоит. Вопреки неутомимым мантрам, что я не буду думать о моральном состоянии Ольшанского, потому что он о моем тоже дохрена времени не думал. Никак не могу заставить себя не напрягаться.

Даже мороженое никак не может отвлечь.

А ведь видит бог, я стараюсь уделить ему максимум своего внимания..

– Ты чем-то недоволен? – наконец решаю завести этот дурацкий разговор. Держалась я долго – до самых подъездов к Москве.

– С чего ты взяла, Энджи?

И правда, с чего я взяла?

Просто голос звучит глуше. Суше. Бесстрастней. Как всегда – сказала бы я раньше.

– Знаешь, я помню, когда в последний раз ты говорил со мной в таком тоне, – произношу, натягивая рукава куртки по самые пальцы, – примерно в то время ты рассказывал мне о бесконечной любви к твоей сладкой принцессе. И примерно тогда же у меня была примерно тысяча поводов доказать, что ты об этом врешь.

Он молчит довольно долго – три светофора, две развязки. С учетом часа пик и типичных пробок – практически вечность.

– О каких вообще хотелках в мой адрес ты можешь говорить, если стоит только коснуться любого вопроса – ты начинаешь играть в молчанку? – не выдерживаю тягостной паузы, конечно же, я.

– Кажется, раньше мы отталкивались от мысли, что в мои хотелки ты не особо веришь, Энджи, – конечно же, что он может, как в очередной раз уклониться.

– И почему же я в них не верю? Давайте погадаем на ромашке, – откликаюсь ядовито, скрещивая руки на груди.

Ни за что не заговорю с ним снова. Даже пытаться не буду. Ибо пустая это трата времени.

– Энджи, это бессмысленно сейчас обсуждать. Пока дела у нас настолько плохи – бессмысленно.