Таким образом корреспонденция из Парижа, датированная 22 марта, информировала читателей лионской ежедневной газеты «Провозвестник» о приготовлениях к собранию, которому суждено было войти в историю под названием «знаменитый банкет в „Бургундском винограднике“». Отметим старательно подчеркнутую ориентацию на британский пример — возможно, устроители желали успокоить главу правительства, князя де Полиньяка, который после своего пребывания в Лондоне на посту французского посла выказывал большое почтение к британским политическим установлениям и мечтал прослыть французским Веллингтоном. В более же общем смысле устроители хотели сделать вид, что ничего необычного не происходит, хотя готовящееся мероприятие могло показаться таким же беспрецедентным и революционным, как и адрес двухсот двадцати одного депутата, выражавший недоверие министерству.

Между тем прецеденты, как мы видели, имелись. Возможно, однако, что для новых поколений банкет в «Радуге» и в бывшем цирке на улице Горы Фавор стали уже частью старинной истории, фактами полузабытыми[312]. Столичные депутаты сделались в большинстве своем либералами только начиная с 1827 года, а весьма многочисленные избиратели, сколько можно судить, не баловали их банкетами; в огромном городе никто не обращал внимания на их передвижения, тогда как у депутатов из департаментов все обстояло иначе: и приезд в родные края, и отъезд оттуда становились событием местного масштаба и поводом для празднества. Что же касается парижского банкета 1830 года, он, судя по процитированной заметке, был не плодом стихийной инициативы нескольких избирателей, а результатом предварительной организационной деятельности «многих избирателей и нотаблей». Роялистские журналисты, хотя и делали вид, что не принимают все это всерьез, не замедлили определить зачинщиков, членов того, что они называют руководящим комитетом, а мы — обществом «Помоги себе сам»; больше того, роялисты были так хорошо информированы, что сообщали даже подробности о разногласиях среди организаторов, в частности по поводу тоста за короля[313].

Итак, ничего стихийного, напротив, тщательно продуманное политическое мероприятие. Необходимо было опровергнуть утверждения ультрароялистской прессы и доказать, что авторы адреса королю выразили не мнение нескольких газетных писак, а волю всей нации. Поэтому такое большое значение имело присутствие на готовящемся собрании большой группы депутатов, избранных не от столицы. Что же касается избирателей, им предстояло не только выразить почтение своим депутатам, как это делалось в департаментах, но и показать, что они одобряют поведение всех депутатов, проголосовавших за адрес. Итак, теперь речь шла не только о том, чтобы чествовать отдельных людей, отдавать должное их достоинствам, их самоотверженности, честности и долгой преданности монархии или их заслугам, за которые король даровал им звание пэра; речь шла о том, чтобы одобрить политический выбор, а именно решение воспротивиться воле короля, и таким образом составить нечто вроде партии (группу мятежников, как говорили роялисты). Присутствие сразу нескольких десятков депутатов в этом «пригородном кабаке» вызвало ярость ультрароялистов, потому что они — как, впрочем, и самые суровые доктринеры[314] вроде Руайе-Коллара — были убеждены, что депутаты могут считаться депутатами только на заседаниях палаты, а голосование их носит исключительно индивидуальный характер[315]. Если же они собираются за пределами Бурбонского дворца, да еще и в «притоне», они унижают собственное звание и — вещь совершенно непостижимая для редакторов «Ежедневной», «Французской газеты» или «Белого знамени» — публично подтверждают свою решимость и свое несогласие с волей монарха[316]. Наконец — и это не менее серьезно — ни один из них не возразил против оскорбительно лицемерного тоста, вначале осмеянного как «политическая отвлеченность, задуманная на доктринерском диване»[317], а в конце концов, по мнению ультрароялистов, вызвавшего одно лишь отвращение: «За союз трех властей — конституционного короля, палаты депутатов и палаты пэров!» Вот как комментировала это «Французская газета»: «Наши ревностные конституционалисты не соблаговолили вспомнить, что во Франции есть король, трон, государь, который, являясь перед своими подданными, неизменно получает от них неопровержимые свидетельства почтения и любви»[318]. А вот мнение «Ежедневной»: «Это собрание столь национальное, столь французское, столь верноподданное не произнесло тоста ни за здоровье короля, ни за его семейство, ни за наследника престола, ни за будущее монархии. Банкет 1 апреля в этом отношении более красноречив, чем все годы революции вместе взятые»[319]. Совершенно очевидно, что ультрароялисты не могли понять позицию своих противников, даже когда вроде бы пытались это сделать. Напомнив, что тост за короля — это «дань, которую отдают повсюду величию нации, почитающей свой символ в особе монарха», «Французская газета» продолжает: «Люди истинно либеральные видят в нем [государе] живой образ той королевской власти, которая является источником и гарантией Конституции, и потому в его лице приветствуют саму Конституцию». В устах журналиста из «Французской газеты» урок либерализма звучит весьма неуместно, но дело не только в этом; за вопросом о тосте за короля вставал другой, основополагающий: в чем главный источник суверенитета, в королевской воле или в воле нации? Между тем отнюдь не только отпетые либералы, подозреваемые в заговорах и подготовке мятежей, выбирали второй вариант. По прошествии сорока лет после Революции многие умеренные французы, искренне преданные династии Бурбонов, предпочли бы, конечно, вовсе не стоять перед выбором, но если уж такая необходимость возникала, они не колеблясь также выбирали волю нации.