Нечто подобное в сходной ситуации приходилось выслушивать Каину.

Насчет отца я не могу сказать, что он любил Джеффри больше, чем меня. Но со временем он практически перестал замечать нас обоих, ибо мама завладела его вниманием целиком и полностью.

Наши родители были еще живы, но прогрессирующий маразм приковал их к довольно уютным — с желтыми стенами и оранжевыми коврами — апартаментам всего в квартале от «Вильгельмины», где они жили на полном пансионе под заботливым присмотром Милейшего Джеффри. Между тем его стараниями магазин все более ориентировался на гей-культуру, набиравшую популярность в наших северных графствах. Жены футболистов обожали Душку Джеффри, однако сами эти жены вращались в среде тех же геев. По сути, он вернул «Вильгельмину» ко временам, когда мама корчила из себя первую леди Уилмслоу, так что мое пребывание у руля семейного бизнеса, внесшее в этот бизнес мужское начало, обернулось лишь кратким и теперь уже прочно забытым перерывом между правлениями двух «королев».

Не потому ли мама всегда больше любила Джеффри, что он был для нее как дочка?

Ядовитое замечание, согласен, но в этом и заключалась проблема моего общения с Джеффри: рядом с ним я пропитывался ядом.

Прежде чем появиться в «Вильгельмине», я заехал к нашим Альцгеймерам — так мы между собой называли родителей. Сделать это настоятельно рекомендовал мне Джеффри, и не без задней мысли: я и без того намеревался их проведать, но теперь мой визит выглядел так, будто плохой сын проявляет сыновние чувства лишь под давлением своего хорошего брата. Хотя ехидно-уничижительное прозвище Альцгеймеры придумал для них как раз он.

Родителей я застал складывающими мозаичную картинку Честерского замка. Ту же мозаику с тем же замком они складывали и в мое предыдущее посещение. Должно быть, когда по завершении картинки они просили новую, им давали ту же самую, а они либо этого не замечали, либо ничего не имели против. Обычное дело: большинство читателей в этой стране, едва закончив одну книгу, приступали к следующей, точно такой же во всех отношениях, кроме некоторых второстепенных деталей сюжета, а ведь они не могли в свое оправдание сослаться на старческий маразм. Глядишь, и наступит время, когда человеку будет хватать одной книги на всю жизнь. Прочел и тут же начал сначала. Как говорят американцы: «Снова, и снова, и снова опять».

Мама меня узнала, отец — нет. В прошлый раз было наоборот, что свидетельствовало о некоторой переменчивости их состояний.

Она, как всегда, смотрелась прекрасно в розовато-лиловом костюме от «Шанель» с узкой юбкой, которая открывала ее изящные ноги, в данный момент широко расставленные, подобно ногам счастливчика-тарантула на теплой подушке Поппи в Манки-Миа. Имелся и берет, по-прежнему лихо заломленный набок, вот только стрелка-антенна на нем печально поникла и уже не казалась способной принять какие-либо сигналы.

— Что ты здесь забыл? — спросила она, глядя куда-то поверх моего плеча.

— Тебя, — сказал я, пытаясь поцеловать ее в губы.

Куда же они делись, ее губы? Аналогичный вопрос, наверное, возникал у Бобо Де Соузы, когда она и Сэнди предавались леденящей страсти.

Однако в мамином случае все объяснялось просто, не в пример Ферберу. Несколько лет назад она сделала пластическую операцию, чтобы походить на одну итальянскую порнозвезду, но затем возненавидела губастый рот, которым ее снабдили хирурги, и потребовала удалить его ко всем чертям. В результате она осталась вообще без губ.

— Эй, мистер умник! — подал голос отец. — Ты к кому лезешь целоваться?

Мама пожала плечами.

— В нем проснулся инстинкт собственника, — сказала она и покрутила пальцем у виска, точь-в-точь как это делала Ванесса, говоря о непрерывности своего творческого процесса.

— Просто я восхищаюсь твоей женой, — сказал я отцу.

— Женой?! Кто тебе сказал, что это моя жена?

— Я всегда это знал.

— Значит, ты всегда ошибался. Это не моя жена. У меня нет жены.

Разговаривать с ним было бесполезно, как с Отелло в припадке ревности.

— Он считает меня своей любовницей, — прошептала мама. — Он думает, что бросил свою жену из-за меня.

— Я восхищаюсь ею, кем бы она ни была, — сказал я отцу.

Сочувствия к нему я не испытывал — чего вы хотите от человека, который никогда не питал горячей любви к своим родителям или никогда не видел их полностью вменяемыми.

— Взгляни на эти ноги, — сказал отец, звучно булькая слюной.

— Красивые, — согласился я.

— Красивые, и только? Да они шикарны! У моей бывшей жены были похожие, но эти гораздо лучше, чем у нее.

— Ты считаешь это оскорблением или комплиментом? — спросил я у мамы.

— Ни тем ни другим. Он ведь чокнутый.

— И тебя это не раздражает?

— Напротив, в компании с таким чокнутым мне веселее, чем когда он… — Мама запнулась и не смогла найти нужное слово.

— О чем вы шепчетесь? — насторожился отец.

— Он с тобой согласен, — ответила ему мама.

— Насчет чего?

— Насчет меня.

Отец повернулся ко мне, пытаясь сфокусировать взгляд.

Похоже, его посетила мысль — гостья нечастая.

— Ты ее хочешь? — спросил он.

— Нет, конечно же.

— Почему? Что с ней не так?

— С ней все хорошо. Она великолепна. Но я считаю, что должен оставить ее тебе.

— Мы можем иметь ее вместе, — сказал он. — Она возражать не будет.

Он подмигнул маме полуслепым, налитым кровью глазом, а затем вновь обратился ко мне:

— Как ты относишься к групповухе?

— Хватит, Гордон, — сказала мама. — Заткнись.

Ее слова пробились сквозь туман маразма и возымели обычный эффект. Отцовское оживление как рукой сняло.

— Займись картиной, — приказала она. — За тобой ров, ты помнишь? Подбери однотонные кусочки.

И он занялся рвом. А мне впервые в жизни стало жаль отца и с ним заодно себя — конечно, не из-за упущенной групповухи с мамой, а потому, что его и мои греховные помыслы так и остались помыслами. В наши дни трудно разгуляться старым циничным демонам любострастия. Трудно развратничать с размахом и без оглядки. Трудно быть просто мужчиной, и все.

Помрачение рассудка казалось единственным выходом, однако и этот выход нам сумели перекрыть.

Я вспомнил о Мелком Гиде, который уже доказал свою бесперспективность, замучив меня запорами. Что, если заменить его моим отцом в качестве прототипа? Наше убогое время должно породить героя нового типа — чокнутого старикашку с завихрениями в духе Лира и Отелло (ближе к последнему), который не узнает собственную жену, считая ее своей любовницей, и готов разделить ее с собственным сыном, которого он, впрочем, не узнает тоже. Каково пропустить это через кишки, мистер Клейбург? Вот только с кишкой у моего папаши не очень.