Как будто такая комбинация достоинств и вправду могла существовать в природе…

Джеффри облюбовал новый паб в Олдерли-Эдж, одним из преимуществ которого было то, что он находился далеко от дома и туда можно было на бешеной скорости гнать по узким чеширским дорогам в спортивной машине с замирающим от ужаса братом на пассажирском сиденье.

— У тебя проблемы с глушителем? — спросил я.

— Нет, он и должен так реветь.

— Почему?

— Ха! Ха! — сказал он.

Это был не смех, а два отчетливо произнесенных слова «ха».

— Это твой ответ?

— А разве был вопрос?

Он просто не мог поверить в то, что я не мечтаю иметь такую же машину. Он сообщил, как быстро она разгоняется с места до ста пятидесяти миль в час.

— Мне это до лампочки, Джеффри, — сказал я.

Он начал что-то рассказывать о рулевом управлении.

— В гробу я это видел, Джеффри, — сказал я.

— Ха! Ха! — снова произнес он и покачал головой. — Ты еще скажи, что не знаешь, какая это модель.

— Вот что я тебе скажу, Джеффри: я понятия не имею, что это за модель.

— Это все писательские штучки?

— Отнюдь. Такой штучки точно нет ни у одного знакомого мне писателя.

— Я не об этой тачке, а о писательском притворстве, будто вас вообще не интересуют машины.

— Меня интересуют машины. И мой главный интерес в том, чтобы не разбиться, когда я в них еду.

Нажатием кнопки он сложил крышу кабриолета и надавил на газ. Встречный поток воздуха красиво развевал его волосы, тогда как мои намертво прилипли ко лбу, покрытому холодной испариной.

— Разве не здорово? — спросил он, хлопнув меня по ноге. — Признайся, что тебя это заводит!

Даже когда Джеффри не употреблял слово «признайся», оно подразумевалось во всех наших беседах. Он считал, что я постоянно лгу — о моем браке с Ванессой, о женщинах, о машинах, об успехах Джеффри в бизнесе, о моде, об Уилмслоу, о деньгах — короче, обо всех вещах, от которых я будто бы хотел избавиться, и о тех, которые будто бы мечтал заполучить, ибо их уже имел Джеффри. Его «признайся» предполагало мое признание в том, что я хочу быть таким, как он. Мой брат был не в состоянии понять, что я просто хочу быть собой и делать то, что делаю.

Его нельзя было назвать проницательным, однако так получилось, что скептицизм Джеффри имел под собой основания.

Пусть я и не хотел походить на него, но и быть собой мне в последние четыре-пять лет нравилось все меньше. Связь времен распадалась. Меня мучили хронические запоры. Я был пойман на краже в Оксфэме. Мне давали слишком много звездочек на «Амазоне», из-за чего никто не желал читать такого подозрительно хорошего писателя. Даже Поппи, обладать которой я так мечтал, была бы более доступной, окажись я кем-нибудь другим, а не самим собой — то есть мужем ее дочери. Правда, еще неизвестно, что и кого бы я желал, будь я кем-то другим.

Ни в чем из вышеизложенного я и не думал признаваться Симпатяге Джеффри.

Забавно, что он был не единственным, кто стремился выжать из меня всякого рода признания. Ванесса также была убеждена, что я кругом заврался и что только чистосердечное признание поможет мне освободиться от всего этого — от запоров, от эгоцентризма и от себя самого. Брюс Элсли добивался от меня признания в плагиате. Мой литагент хотел, чтобы я признался в тайной склонности к сочинению триллеров. Сэнди Фербер думал услышать мои признания в любви к интерактивным историям как наилучшим заполнителям жизненных пауз. Мишна Грюневальд ожидала, что я признаюсь в противоестественном отрицании своего еврейства. А сочинительница биографических романов Лайза Годальминг требовала, чтобы я признал себя давним поклонником ее мыльных радиоопер для Би-би-си, посвященных династии Тюдоров. При этом она полагала всего лишь притворством мое безразличное отношение к тому, мог или не мог Ричард Двадцать Седьмой произвести на свет наследника престола, оставаясь в лоне католической церкви и рубя головы членам парламента.

— Признайся, — сказала она мне во время нашей последней встречи на какой-то вечеринке, — признайся, что ты неравнодушен к истории.

— Только не в твоем изложении, Лайза.

Когда-то — недолгое время — мы были любовниками и сейчас могли общаться без церемоний и без обид. Впрочем, она мне все равно не поверила. Покидая вечеринку, она послала мне воздушный поцелуй и пообещала вскорости добавить к нему свой новый шедевр.

Послание прибыло с курьером на следующее утро. Дарственная надпись на книге гласила:

Дорогому Гаю.

Читай, наслаждайся и знай: я храню твою тайну.

Подарку с таким посвящением вряд ли обрадуется ваша жена, случайно его обнаружив, но это была не единственная причина, по которой я отправил его в бумагорезку. Мне не хотелось, чтобы потомки, наткнувшись на эту книгу в домашней библиотеке, сочли дарственную надпись подтверждением моей любви к такой литературе. Нет, я не притворялся безразличным. И я не питал тайного пристрастия к чтению дерьма.

— Признайся, что… — вновь завел шарманку Джеффри, в лучах закатного солнца паркуясь перед пабом.

— Ты достал уже! — сорвался я.

Джеффри сам выбирал и заказывал выпивку. Меню изобиловало неизвестными мне сортами водки, в связи с чем я, конечно, должен был признать, что слабо разбираюсь в напитках по сравнению с братом.

— Я предпочитаю вина, — сказал я. — Если хочешь проверить, кто из нас лучший знаток…

— Вот оно, твое любимое словечко! Я о выпивке, ты об интеллектуальном тесте. В этом заведении слово «выпивка» означает именно водку. А все твои вина — жуткие депрессанты, брр…

— Я читал о всяких водочных эксцессах, — сказал я, — и слыхал о новой моде: пить водку через глаз.[78]По мне, это гораздо больший депрессант, чем красное вино. Так и ослепнуть недолго.

— Не без этого. Но глазным питием увлекаются в основном студенты.

— А ты нет?

— Ну, пару раз бывало. Сам-то не пробовал?

— А должен был?

— Ты же писатель. Кому, как не тебе, экспериментировать с материалом.

— Это не тот вид материала. Черт возьми, Джеффри, надо быть больным на всю голову, чтобы так над собой издеваться! — Теперь я уже так не делаю. Разве что изредка. То есть время от времени. В смысле, не всякий раз. Так оно быстрее забирает и быстрее отпускает. При здешнем ритме жизни это важно. — «Быстрее забирает у тебя зрение», ты хотел сказать? И что за херня про «здешний ритм жизни»? Какой может быть ритм жизни в Олдерли-Эдж? Это не пуп земли, Джеффри, это ее край, долбаное захолустье.