– Я предлагаю это не всякому, – сказала старуха. Ее белые глаза серебристо мерцали в свете свечей. В них не было никакого выражения. – Но я чувствую, что твоя история важна. Она пахнет гневом, и страхом, и болью, и страстью. – Старуха облизнулась – ее язык оказался очень тонким и очень красным, как будто окровавленным. Мари отшатнулась, встала с кресла, и старуха сощурилась.

– Не бойся меня. Я ничего не могу сделать без твоего согласия. Но скажи «да» – и твои страсть, и боль, и гнев вернутся к тебе. Боль, страх, гнев, страсть – все, что делает жизнь жизнью…

– Нет.

Кошки разочарованно загудели. Мари сделала шаг в сторону двери, и кошки громко зашипели – как будто их голоса бросили в раскаленное масло.

Старуха строго покачала головой:

– Ну, тише, тише… Успокойтесь. Успокойтесь, я сказала!

Шипение неохотно затухло, и меховая волна слегка схлынула.

– Я могу идти? – спросила Мари, делая нерешительный шаг к угадывающимся в темноте контурам двери.

– Ты можешь идти, – эхом отозвалась старуха, и в ее голосе звучала насмешка, – ты, отважная пустая оболочка. Иди, блуждай в темноте. Я никогда не предлагаю помощь дважды.

– Спасибо, – пробормотала Мари. Ей стало неловко перед старухой – как будто она успела что-то пообещать или вселила в нее напрасную надежду. – Извините…

– Извините? – повторила старуха и расхохоталась громким каркающим смехом. – Иди. Уноси ноги, пока можешь, пустышка, не знающая своей истории цену.

Мари хотела возразить, но не стала – кажется, уносить ноги и вправду было благоразумнее.

Она затворила за собой дверь, увитую ползучими растениями, и обнаружила, что стоит на городской площади, мощенной черными и белыми плитками, похожими на огромное шахматное поле. Резко обернулась – ни избушки, ни леса, ни старухи и ее смерти больше не было видно.

Плитки молочно белели в полумраке. Фосфоресцирующе рдели фонари, похожие на грибы, которые стояли по краю площади, и Мари вдруг кожей ощутила тоску по солнечному свету… Как будто она не видела солнца уже очень, очень, очень давно – возможно, так оно и было.

Площадь была пуста. Глазастые дома, притаившиеся за фонарями, молчали. Пересекая площадь, желто гудел песком Материнский тракт. Он вел из переплетения переулков и двориков наверх, на высокий холм, похожий на маленькую гору. На вершине холма стоял замок – тоже очень маленький, во всяком случае отсюда он казался не больше того замка, который Мари видела однажды в Пуболе: экскурсовод, который водил их компанию по нему, рассказывал, что Дали построил его для Галы.

– Гала, – растерянно прошептала Мари, катая на языке незнакомое слово. – Дали. Пуболь.

Возможно, она сама была – та Гала, которая получила замок, возможно, только что она была близка к тому, чтобы вспомнить собственную историю? Что-то подсказывало, что нет.

Она еще какое-то время ждала на площади – не придет ли кто-то, кого она пока что не знает, чтобы подсказать, как быть дальше… Но никто не приходил. Дома все так же молчали, похожие в темноте на зверей, изготовившихся к прыжку. Пробежала под светом фонарей одинокая кошка, похожая на гнутую алюминиевую ложку. Она бежала в сторону замка – быстро и очень деловито, как умеют бегать только кошки.

Мари пошла за ней, потому что идти было больше некуда, а еще потому, что чувствовала: к замку-то ей и нужно.

По дороге вверх она заметила промелькнувшего в тени человека, чье лицо показалось ей смутно знакомым. Он скрылся из виду быстрее, чем она успела окликнуть его или приблизиться.

Мари достигла замка гораздо быстрее, чем рассчитывала… Он стоял на вершине холма, и вокруг не было ни пятачка зелени, ни деревца, ни куста – только присыпанная золотистым песком, под цвет Материнского тракта, ровная площадка. Сам Материнский тракт здесь заканчивался – переходил в эту желтую площадь. Тут было совершенно пусто – как будто никто не хотел приближаться к замку, нависшему над песком.

Сам замок оказался больше, чем она ожидала. Он выглядел неуместным – как будто не был уверен в своем праве здесь стоять. Казалось, он слегка кренился на один бок, но, сколько Мари ни рассматривала его, ей так и не удалось понять, на какой именно. Замок, кажется, не имел углов, поэтому определить это было непросто. Если бы Мари задалась целью определить его постоянную форму, наверное, ей пришлось бы назвать пирамиду – но мягкую, как термитник. Она, как и другие дома в городе, моргала многочисленными парами глаз, но все они были зелеными и желтыми, кошачьими, горящими в полумраке.

Стены замка и не пытались притворяться рукотворным материалом – они были красными и мягкими, дышали, гнулись и тихо охнули, когда Мари подошла ближе. Пересиливая отвращение, она протянула руку и коснулась стены. На ощупь замок оказался очень горячим и влажным. Стена содрогнулась под ее рукой в спазме, и Мари отдернула руку. Она задрала голову: замок, показавшийся ей таким маленьким издалека, оказался так высок, что его стены терялись где-то наверху. Она не могла разглядеть крышу: наверху клубился темный туман.

В стенах замках не было ни двери, ни ворот. Здесь не было ни стражников, ни солдат, которых Мари ожидала встретить. Совершенно непонятно было, как войти в замок. Над головой насмешливо каркнул ворон, но, когда Мари обернулась, там никого не оказалось.

Она пошла направо. В конце концов, стоило обойти замок по кругу – рано или поздно она должна была наткнуться на дверь.

Она шла, шла и шла. Стены алели, лиловели, багровели за ее левым плечом. Глаза провожали ее внимательными взглядами. Некоторые, моргнув, исчезали. Краснота стен поглощала их с негромким причмокиванием. Мари стала считать про себя – красные стены действовали на нервы. Она продолжала идти и считала. Она досчитала до ста, а после до двухсот и трехсот, а потом поняла, что совсем не уверена в том, что не делает второй, а то и третий круг вокруг замка. У ее ног лежал город – темный, кое-где вспыхивающий зеленью фонарей, и он был одинаковым и равнодушным, куда ни смотри.

Мари снова подняла голову и вдруг увидела наверху окно, из которого на нее лился мягкий оранжевый свет. Такого теплого света здесь ей прежде видеть не доводилось, и она почувствовала, что умирает от желания оказаться там, рядом с его источником. Она привстала на цыпочки, но все равно не смогла дотянуться даже до низа окна.

Замок снова тихонько охнул, и она почувствовала, как стена слегка подается под ее плечом. Мари бросила взгляд на город и почему-то подумала: «Больше я его не увижу». А потом, глубоко вдохнув и зажмурившись, погрузилась в стену замка.

Замок принял ее с негромким чавканьем. Она боялась, что внутри стены окажется противно и мокро, но вместо этого ей стало тепло, даже слишком. Ее обволакивало что-то плотное и мягкое, похожее на влажную вату. Слепо шевеля руками и ногами, она то ли шла, то ли плыла, то ли летела сквозь толщу стены туда, где, по ее расчетам, должно было начинаться внутреннее пространство замка. Она услышала тихое пение – сначала пел один негромкий голос, потом к нему присоединился, один за другим, целый хор голосов. Все они принадлежали женщинам, но некоторые были моложе других. Она различила и песенку девочки-ребенка, и голос подростка, и тихое пение юной девушки… И даже младенческий лепет. Младенец, малышка, девочка, девушка – все они пели об одном, и Мари – пока слышала это пение – точно понимала, о чем именно, но отдельных слов разобрать не могла.