ее лоцманом. Надо потрудиться, чтобы продолжить ей путь к зрителю». Эти слова и были руководством к действию. Михаила Ильича Ромма Быков считал своим учителем в кино.

Быков из картины ничего не отдал. Ни клеточки не вырезал, как ни выкручивали ему руки. Но об этом позже.

Провинциальность – понятие, которое сегодня имеет новую географию: это не Тамбов и уже не под Тамбовом. Сейчас это чаще Москва, «высшее общество», Университет, Академия наук… плюс и Тамбов, и Кинешма, и Монреаль, и т. д. Провинциальность, если это периферийность, отсталость, рутина, бездуховность, – в первую очередь канцелярит, и еще всяческая верхушка. Отвергать все, в чем не смыслишь, – удел провинциала. Он нынче спесив, но так же завистлив и ханжист. Провинциален «Мосфильм», провинциальны Союз кинематографистов, Институт истории кино. У них «своя компания» и свои авторитеты, они все друг друга знают, они все друг у друга на виду, они не могут друг от друга никуда деться.

Словосочетание «популярный актер» – дитя времени. Он популяр (такой экземпляр). Популярный – не значит талантливый, потому что он может быть и бездарен; популярный – это не значит хороший, ибо он может быть и плох. Популярный – критерий массовой культуры, где доминанта – мода. Это слово так в старину не употреблялось: и это не «любимец публики», это другое.

То же и о популярных жанрах, спектаклях, поэтах. Тут определяется не качество, не содержание, не близость к Олимпу – тут определяется известность, мода и т. д. Известный значит популярный, хотя и не всегда. Пользуется успехом – вот точная фраза, которая оценивает лишь результат, как конечный итог, как факт, но не высоту, не существо сделанного в искусстве.

Очень жаль, когда впечатления и идеи мелькнут и – уходят…

Все почему-то ищут трансцендентные силы вне нас – а это наша духовность, она действительно над нами, она действительно вне нас, но она и есть наша третья ипостась, то, что «Бог – дух святой». Это та область, где есть автор при отсутствии его, как в эпосе и т. д.

Меня потрясает зритель всяких академгородков и домов ученых. Совсем недавно, лет десять тому назад, это был чуть ли не «лучший» зритель, сейчас – самый неприятный. Сегодня в Пахре я не стал скрывать от этого зрителя, что он мне не так уже и симпатичен, может быть, стоило бы им сказать об этом более определенно. Самое неприятное – то, что, набившись в зал (яблоку было негде упасть), они вели себя так, будто их треть зала. Они были чуть не специально, подчеркнуто сдержанны и спесивы – приходилось то и дело заставлять их сбрасывать важность и выпускать воздух из надутых щек.

…Начал Набокова «Дар» – сразу нравится письмо. Длинная фраза и скобки – у Набокова это вовсе не форма и не изыск. Это у него внутренняя необходимость, ибо ему все время важно само проживание мысли, ее игра, как в ограненном алмазе, где количество граней – основная ценность, так он становится бриллиантом. Огранка выявляет естественные возможности алмаза, игра света тем богаче, чем больше граней, вот и «набоковская» фраза вовсе не рассчитана на темноту – ей нужен свет ума и объемное, специально воспитанное читательское восприятие. Роскошное письмо!

К статье «Мода»: очень важно сделать главу о моде как доминанте массовой культуры, о мещанстве не как о социальной группе, а как о некой болезни времени, о заразе мещанства, болезни самой духовности. О стихии мещанства: циклонах, антициклонах, бурях, дожде и снеге. О мещанстве как понятии, близком понятию загрязненной среды, коей дышат все. О международности этого явления.

То, что я недавно только предполагал (талант, близость искусству, достижения в искусстве станут притязаниями художников на свое «аристократическое» происхождение; все это уступит меркам массовой культуры), как возможность, давно произошло. Вместо «Тетки Чарлея» – «Здравствуйте, я ваша тетя», вместо с «художника спросится»[78] – «Шагреневая кожа» Р. Кречетовой[79], вместо… и т. д.

Надо ли сейчас ставить «Чучело»? Когда я поставлю «Соблазнителя»? И могу ли я его теперь сыграть? Если лечь в институт красоты, сбросить брюхо, сделать подтяжки, то еще, наверно, можно, а через год? Когда же «Мама, война!»? Стоит ли останавливаться на «Чучеле»? Выплеснуть боль хочется, очень больно жить, очень!

«Чучело» – и моя жизнь, и мое прекраснодушие, и травля меня со всей ее бессмысленностью! Хорошо бы придумать что-то вроде погрома с бегущими фигурами с битьем стекол, с летящими из перин и подушек перьями. Но главная «проволока плена» – боль души! Можно закабалить без проволоки, без вышек и часовых, не в тюрьму всех и в лагерь, а эти законы – в жизнь, тогда и решетки не нужны.

Может быть, вариаэкран уже всерьез?![80] Вариакадр, фальшпавильон, чтобы огонь языками пламени уходил в зал, чтобы казалось, что жарко от огня. Мучит постановочная сторона фильма, в широком формате, в вариа – акцентированность всей истории, но нужна ли она?

Оттого-то все время думаю о молодых новобранцах, вижу духовой оркестр, играющий в пустом городском саду и даже под дождем, проходы в баню новобранцев, патруль, проезды техники, марш под оркестр.

В образе старого интеллигента столько света, столько любви и муки, столько ушедшего безвозвратно, что он уже не перспектива, а поминки по всему этому. Он и умереть может. Финал без ее <девочки> смерти, о которой я все время думаю, слишком вял и беспомощен. Вещи в целом не хватает величия трагедии. Если не дадут «убить» ее, может быть умереть деду? Он – наша уходящая духовность, он и умер, не выдержал. Но ведь не дадут, не дадут, не дадут!

Надо все сделать, чтобы ужас этой обыкновенной жестокости потряс зал.

Именно потряс! Надо зрителю душу вывернуть. Ведь и Акакий умер, и художник, и Джульетта, и святая Анна! Что Шекспир без своих смертей!?

29.10.81 г

В тетради под замком что-то есть трогательное: может быть, наивная вера в собственную недоступность и суверенность, в ней есть девичество, отходящее в прошлое, в ней девичий «секрет» – что-то старинное, на глазах превращающееся в ветхое. Хотя чистая страница – всегда истина, всегда девственна и всегда притягивает. Это она смущает поэтов и графоманов, и всегда будет смущать и гипнотизировать и возбуждать духовные вожделения[81].

07.12.81 г

Готовился-готовился к выступлению на секретариате и вдруг как-то кожей ощутил – ничего поделать нельзя. Даже если эти люди меня поймут, поверят мне, даже если я сумею