Сначала снилось, как тот обучает его мастерству создания иллюзии, потом учил его, как назначать время материализации собственных мыслей, но этот урок не был усвоен. Затем урок был окончен, и Данучи указал неопытному художнику не на дверь, а на старинные часы, повисшие на старой стене. Ударил пальцами по стрелкам, и те закружились в обратную сторону и потеряли свой счёт.

–Ты ещё не знаешь, что случится на закате! – воскликнул он, жутко улыбнувшись, и добавил, рассмеявшись. – Лучше не лезь в мою жизнь! Из-за тебя я руки потерял, из-за тебя!

В конце сновидения Данучи кричал ему в лицо свои обвинения, и Арлстау проснулся с мыслями, что он, действительно, одним неудачным взглядом заставил чёрный меч впервые проиграть, и из-за него Данучи остался без рук.

«Это, и правда, параллельная жизнь!», – сделал он через мгновение своё шаткое заключение, что обладает жаждой к переменам.

Взглянул на настенные часы – всего девять утра, потом ещё раз взглянул и понял, что часы те самые – из его сна. Встал и швырнул их в окно, наплевав на то, что может этим кого-то покалечить…

Увидеть самого себя во сне способен один на миллион, но, как говорят, это не предвещает ничего хорошего. Однако, художник знал, что видел не себя во сне, и ждал от наступившего дня многого, несмотря на то, что Данучи добавил тревог.

Сон был записан в дневнике.

Ближе к обеду в дверь забарабанили, и бодрый голос Иллиана позвал художника прогуляться по душистым улицам.

Далеко идти не пришлось – самое красивое место, ради которого два путешественника прибыли в этот незнакомый город, находилось под боком.

Набережная была усыпана фонарями, что имитировали извивающихся змей, уготовивших бросок в шею человека. Почему в шею? Потому что так чудилось! Из головы змеи, точнее из её глаз, и изливался свет каждого фонаря, но сейчас был день, и очаровать своим светом фонари никого не смогли бы, все блуждали под чарами солнца – по одиночке, здесь по-прежнему не ходили парами.

Цветов здесь было больше, чем путешественники видели на рынках, и их яркость разбавляла змеиный контраст, а лавочки, что больше похожи на золотые троны, придавали совершенства загадочности этого места.

Но, что, действительно, заставило струны души художника поддаться ностальгии так это гладкое, покрытие набережной. Он и вспомнил свою комнату, и свой родимый дом, и бесценную картину, что изменила его жизнь.

Картина была лишь фантазией, но он представить себе не мог, что кто-то её уже давно воплотил намного ярче, чем он нарисовал.

Покрытие, как ночное небо, и в глубине его томились звёзды, кометы, млечные пути и не одна луна – совершенное зрелище. Глядя на него, художнику захотелось прийти сюда ночью и узнать, какими цветами здесь светят фонари и «небо под ногами» – каким светом бодрят, а каким усыпляют.

На той стороне реки пустота – ни деревьев, ни домов, и это было странно! Да и душа реки не похожа на души других рек. Она, словно не творение природы, а искусство человека, будто это дом или скульптура, но уж точно не река…

–Люди такие здесь… – начал Иллиан, глядя на очередного, одинокого прохожего с тусклым взглядом, но остановился.

–Какие?

–Словно трупы.

–Не заметил, – удивился художник.

–Человек умирает без общества.

–Думаешь?

–Уверен. Если человек творческий, и у него есть душа – он может всё, когда не один. Половина людей – творческие, половина – нет. В этом городе все творческие, но они ничего не могут без общества, увядают, теряют смысл своей души.

–Ты говоришь так, словно мудрый подросток, – улыбнулся Арлстау.

–Серьёзно? – спросил тот, вскинув брови вверх.

–Да. Каким ты был тогда, сто с лишнем лет назад?

–Я сбежал из дома в пятнадцать; жил с отбросами; вёл дела с дикарями; мотался по бедным городам; наводил в них беспорядок. В общем, преступник, а не оступившийся. Был наделён физической силой, мог выйти один против тридцати и сразить их всех голыми руками.

–Чем зарабатывал на жизнь? – дрогнувшим голосом спросил художник.

–Грабил свою же страну, – развёл руками Иллиан, будто это обычное дело

«Да уж! Зачем спросил!», – думал Арлстау, молясь про себя, что этот человек говорит не серьёзно, а шутит. «С Алуаром его не сравнить! Это, как в дьяволе искать Божественное…».

–Если ты воруешь у собственной страны, разве ты не предатель своей Родины?

Спросил, чтобы ранить, но не получилось. Иллиан в ответ лишь больше удивил:

–Эту мысль я внушил человечеству, когда осознал свои же ошибки! Я был не прав во многом, но хватило сил это признать! Так что, в некой чистоте твоих мыслей есть и моя заслуга…

Иллиан сказал невероятное, но художник поверил и правильно сделал.

–Не понимаю, как это возможно – одному выйти против тридцати? – спросил растерянно Арлстау, вспоминая битву века, в которой принял участие Данучи.

–Ложишься на землю и ощущаешь, как ноги ломаются о твой позвоночник, как арматура звенит о рёбра; затем хватаешь одного – и под себя; сокрушаешь его так, что остальные останавливаются, умоляют прекратить, лишь бы не убил их товарища.

Лицо Иллиана было жестоким, когда об этом говорил – словно пережил заново всё.

–А если он не товарищ?

–То его участь ждала многих из них! Спасались лишь те, кто верили ногам, а не те, кто говорили, что в них нет правды!

–И с каких пор ты перестал быть таким?

–Когда я встречаю человека, которого знал двадцать лет назад, я становлюсь таким, каким был двадцать лет назад – думаю, так у всех людей. Но нет никого из тех, с кем я был сто лет назад – таким мне уже не стать…

–Уверен, что нет? – спросил художник, но вопрос остался безответным.

Арлстау задумался над некоторыми фразами, и примерил на них сначала жизнь Данучи, а затем свою. Понимал, что половина слов – возможно, преувеличенная ложь, но, несмотря на это, Иллиан внушил ему страх своей откровенностью. От такого человека хотелось бежать! Даже находиться рядом опасно…

–Надо познакомиться с кем-нибудь, – воскликнул Иллиан с восторгом, оторвав художника от мыслей о побеге.

Его лицо мгновенно поменялось, снова стало с оттенками добра, серые глаза улыбались, а губы выдавливали из себя подобие улыбки.

–Зачем? – не понял тот.

–Я путешественник, а не семьянин. Почему бы и нет?! Ты только посмотри, какие здесь барышни, и каждая из них одинока. Не знаю, как у тебя, но у меня текут слюни