На лестнице послышались шаги.

Легкие, знакомые. Уютные.

Мужчины ветрены и непостоянны — снова захотев жениться, причем без промедления, колдун рыбкой нырнул обратно в постель, укрывшись одеялом. Он ощущал себя шалуном-мальчишкой, испытывая дивное, детское удовольствие. Что же до ведьмы с венатором — милые бранятся, только чешутся. Помирятся, никуда не денутся. Интересно, какую тайну скрыл от ведьмочки Цвях, что она так взбеленилась? Тайн у красавца хватает. И существует уйма людей, желающих эти тайны выведать.

Без отрыва от основной, разумеется, работы.

— А вот и я, мастер Андреа! Сейчас кормить вас будем!

Цетинка протиснулась в дверь, неся перед собой огромное блюдо, выполнявшее роль подноса. Курились паром, прижавшись боками друг к дружке, разнообразные горшочки, плошки и миски. К сожалению, запахи съестного, благодаря открытому окну, изрядно разбавлялись господствующими красильно-кожевенными ароматами.

У страждущего потекли слюнки и заложило нос.

Девица наседкой захлопотала вокруг «больного», расставляя посуду, взбивая подушку и подтыкая одеяло. Далее она решительно взялась кормить Мускулюса с ложечки. Слабые попытки сопротивления и проявления самостоятельности были пресечены в корне. Устроившись в кровати, Андреа глотал протертый супчик с курятиной, хлебал жидкую кашку, пил теплый морс, блаженно жмурился, вызывая зависть седого котяры Косяка, забравшегося на подоконник, и был счастлив. Все хорошо. Все просто отлично! Настолько замечательно, что долго это продолжаться никак не может. А потому, братец, спеши насладиться каждым мигом покоя, пока очередная беда ищет тебя на улицах Ятрицы.

— Еще чего-нибудь принести?

— Ох, голубушка! Спасибо. Накормили до отвала.

— Ну, тогда отдыхайте. Я бы с вами посидела, но мне к маменьке надо.

— Полно, Цетинка! Зачем со мной сидеть? Я здоров как бык.

— Ага, бык! Наши оглоеды любого бугая разговорами в могилу сведут…

— Если угодно, я посижу с мастером колдуном.

В дверях стояла рыжая ведьма Мэлис Лимисдэйл. Заплаканная? Вряд ли. Разве что на лице залегли скорбные складки, которых раньше колдун не замечал. И морщины-упрямицы обозначились резче, отчетливей: от крыльев носа к уголкам рта. Еще между бровями, наподобие знака Альгиз, руны пассивной защиты. Потускнела зелень взгляда: не изумруд, а патина на медном колечке. Начистить мелом, она и сойдет, только где его взять, мел этот?!

— Ну… если мастер Андреа не возражает…

Ишь ты! У Цетинки-то, видать, запал иссяк. Или он с самого начала на одних мужиков действовал? Бабье лето, святой день… Мастер Андреа не возражал. Ведьма выждала, пока затихнут на лестнице шаги девушки — сейчас хромуша спускалась тихонько, на цыпочках, — и лишь потом кособоко, с опаской присела на стул. Знаменитый стул, где ранее восседал Леонард Швеллер, а позже — Фортунат Цвях. Помолчала, уставясь в пол. Нервно хрустнула пальцами.

С беспомощностью ребенка взглянула на малефика:

— Мне страшно, сударь. Вам плохо, вы устали, а мне страшно. Вот, сказалась посидеть с человеком после обморока, а на деле пришла выговориться. Я стерва, да?

Мускулюс едва успел одернуть себя, чтобы не ответить любимой фразой психей-наемниц: «Желаете поговорить об этом?» И отозвался вполне искренне:

— Может, и стерва, но не теперь. Давайте недоумевать вместе. Знаете, я с удовольствием составлю вам компанию…

Луч солнца бродил по стене. Забавлялся, вычерчивая на побелке слова рыжей ведьмы. Золотые, тяжкие слова.

— Нет, сударь. Удовольствия не обещаю. Помните, вы у меня про Ежовую Варежку интересовались? Что да как, да пять лет назад… А я вам про двоих кудесников с факелами отвечала. Помните?

— Соврали?

— На треть.

— В каком смысле?!

— В обычном. Двое кудесников — чистая правда. Только был и третий. Наш общий приятель, Фортунат Цвях.

Лучик вздрогнул, пустил лихую завитушку на имени венатора и приготовился записывать дальше. Смешно: пяти лет как не бывало. Пиши, братец, по новой. Вот, например, про девочку.

* * *

… Девочка обреченно смотрела в землю. Щуплая, в желтом платьице, трепетавшем на ветру, она походила на цыпленка в окружении стаи коршунов. Руки ребенка колыхнулись водорослями в реке, зажили собственной жизнью. Пальцы тянули, дергали, связывали, рвали, плели кружева. Стальные, колючие кружавчики. Из таких воротник-жабо вывязывать, для приговоренных к казни.

— Проклятье! Он почуял!

— Кто?

— Маг трона…

— Кисею! Быстро! Помогите мне!

Воздух налился аспидной чернотой, уши заложило. Ураганный порыв ветра задул и расшвырял в стороны факелы, кричащие птичьими голосами. Желток солнца сварился вкрутую. Навалилась душная, беззвездная ночь. Ведьма еще успела увидеть, как победно, со взрослым злорадством усмехнулась девочка, делая шаг — нет! — гадюкой, тягучим студнем, жидкой смолой вытекая за рухнувший под ударом барьер…

Сознание возвращалось кружным путем, через далекие острова и экзотические страны. Болезненные толчки. Плевки серой мглы из угольных глубин небытия. Безвидное ничто. Муть. Тени. Сгущаются, обретают форму. Звуки. Почему так громко? Голова раскалывается! Тише, тише… Что стучит? Что хрипит — надсадно, страшно?!

Стучало сердце. И кровь в висках. Значит, жива. Надолго ли? Казалось, ведьму старательно изжевали в кашицу, словно листья зазнобного ворсистеля для примочки. Вот, выплюнули. Размазали, растерли. Мозг сотрясали идущие с гор лавины, суставы скрипели треснутыми жерновами.

Все-таки встала. На четвереньки.

Огляделась.

Никого. Мечется по поляне ветер, путается в шипах ежевельника. На волю просится. Треплет две груды тряпья. Нет, три. Ни девочки-мученицы, ни чародеев-мучителей. Тряпье бессловесное, барахло. Играй, ветер, не жалко. Ядвига! Где Ядвига? Нога. Знакомая. Торчит из кустов. Далеко до ноги, до знакомой. Целых семь шагов. Или даже восемь. Земля качается палубой корабля, норовит сбросить в морскую пучину. Никогда раньше не плавала на корабле. Вот оно как, оказывается. Приплыли. Вставай, Ядвига. Пошли отсюда. Что же ты? Я встала, и ты сможешь. Мне тебя не дотащить! Толстая ты. Тяжелая.

Плачет. Кто-то плачет. Ребенок. Совсем маленький. На поляне. Овал Небес, как не хочется возвращаться! А он плачет. Хоть бы сдох, что ли… ладно, не кричи…

Вначале Мэлис увидела это. Перекрученные жгутом останки, где младенчество и старость, юность и зрелость соединились в смерти, перетекли одно в другое, совокупляясь чудовищным мезальянсом. Ее вырвало. Стало легче. А, вот ты где! Ребенок лежал, запутавшись в складках лилового плаща, наполовину скрыт под грудой прочей одежды. Мальчик. Месяцев шесть-семь. На вид вполне здоровый. Орет, сучит ножками. Холодно ему, одиноко. Есть, наверное, хочет. Давай, иди на ручки. И плащ возьмем — не голышом же тебя нести… А Ядвига? Двоих не дотащить, хоть тресни. Ясю и одну редкий мужик дотащит.