не знаю, как я это сделал, – говорил Майкл Кроу. – Знаю только, что это сделал я»[339].

Полиция сняла все подозрения с Майкла лишь после того, как кровь Стефани Кроу обнаружили на одежде другого подозреваемого.

Мысль о том, что за нашим доктором Джекилом приютился мистер Хайд, оказалась весьма устойчивой. Дела Кроу и многих других, кого оправдали лишь после того, как улики не подтвердили их показаний, все-таки слушались в суде. Возможно, все эти случаи суть трагические совпадения, но сам факт того, что кто-то способен так основательно усомниться в собственном опыте, неслучаен. Он коренится в представлении о скрытом «я», которое приобретает культурное значение только в XIX веке.

Современный расчет рисков подразумевает не только наши действия. Не меньше, чем действия, он учитывает и то, какие мы. Схемы, по которым переплетаются первое и второе, могут быть разными. Мы можем, например (как это было с учеником Фрейда Горацием Фринком), беспокоиться о возможном разводе, и на следующем этапе это беспокойство уже становится симптомом наших скрытых проблем. Оказавшись внутри какого-нибудь безумного толкования, мы никакое беспокойство не можем воспринимать просто как беспокойство. Одно только наличие тревоги указывает, что что-то не так, если не с миром, так со мной. Подобно суперэго, груз которого Фрейд хотел снять с плеч своих пациентов, такое подозрительное отношение к себе – вечные размышления о том, чего мы действительно хотим и что действительно чувствуем, – проявляется как нечто навязчивое.

Анни рассказывает, как психоанализ одарил ее навязчивыми мыслями.

– В конце терапии мне трудно было браться за дверные ручки, – признается она. – Мне мерещился мужской член.

Очки-фаллодетекторы психоаналитика в конце концов приросли и к переносице Анни.

Двадцать пять лет назад Анни начала все заново. Сегодня, после альтернативной психотерапии, она уже понимает, что сигара – это просто сигара. Как основатель Парижской ассоциации пациентов с синдромом тревоги, она контактирует с другими людьми, имеющими подобный опыт. А еще она написала о своем опыте психоанализа и приняла участие в публичных дебатах с психоаналитиками. Пока французские интеллектуалы спорят, существует психоанализ или нет, психоаналитики редко конфликтуют с пациентами. И хотя в случае Анни они даже вступили с ней в полемику, заявив, что ею манипулировали и вводили ее в заблуждение, и аналитики, и общественность продолжают недоумевать, если пациенты имеют смелость пожаловаться на то, как с ними обошлись.

«В их картину мира не укладывается, что пациент может дать сдачи, что мы можем с фактами в руках критиковать их действия. У пациента нет на это права. Пациент может только проецировать. Пациент болен. Аналитик здоров».

В чем мы себя подозреваем

В набирающей силу литературе жанра автофикшн, где авторы делятся самыми тайными моментами личного опыта, самоусиливающаяся тревога проявляется в самых разных формах. Среди тяжелых мыслей, описанных Карлом Уве Кнаусгором в «Моей борьбе», есть и мучительные воспоминания о периоде, когда он боялся, что кто-нибудь, включая его подругу, решит, что он гей. Кнаусгора не привлекают мужчины. Он боится быть неправильно понятым, боится, что кто-то увидит в нем некое несоответствие действительности, которое тем не менее трудно будет опровергнуть.

Беспокойство по этому поводу само становится поводом для беспокойства. Когда где-нибудь – хотя бы и по телевизору – поднимают тему гомосексуальности, герой «Моей борьбы» беспокоится, что может странно отреагировать. Именно так он и реагирует:

…один из героев в британском сериале, который мы смотрели, был геем, и при каждом упоминании об этом я краснел. Не потому, что я тоже был геем и боялся в этом признаться, а потому, что вполне мог представить себя геем. Смешно, потому что я и впрямь краснел, когда речь заходила о геях, поэтому у мамы имелись все основания заподозрить меня, и от этой мысли я краснел еще сильнее.

В западной культуре феномен самоусиливающейся тревоги не очень-то замечают. Поэтому чем сильнее Кнаусгор краснеет, тем больше опасается, что фрейдистский стереотип верен: «В худшие минуты я действительно думал, будто я гей»[340].

В мемуарах о материнстве Рейчел Каск «Дело жизни» («A Life’s Work») мы находим подобную ситуацию, но в отношении дочери, о рождении которой Каск временами сожалеет. Даже придя домой с ребенком на руках, она ощущает себя так, будто «трагедия сбила ее с ног». Мебель и комнаты напоминают ей о потерянной жизни. Ее внутреннее «я» пугает ее. После бездетного существования, которое, как ей кажется, она предала, она испытывает «панику попавшего в ловушку человека» и «острое желание измены»[341].

Тревога из-за ошибки, которую она, возможно, совершила, заставляет Каск тревожиться еще больше. Но, в отличие от Кнаусгора, тревоги Каск направлены вовне. Она беспокоится, что ребенок чувствует фальшь, что ребенок не любит ее и поэтому тянется к отцу, «как растение тянется к новому источнику света». Когда у дочери случаются колики, Каск винит в этом себя: наверное, ей не хватает материнских чувств[342].

Все а вдруг строятся вокруг представления Каск о том, что ее ущербная сущность изливается на дочь: «Может, мое молоко отравлено, ведь оно прошло через мое нечистое „я“? Вдруг молоко передало это сообщение? Передало моей дочери темное смятение, которое я ощущаю, когда она плачет?» Малейший промах – как когда она выходит из себя и кричит над детской кроваткой – Каск рассматривает как доказательство того, что ее амбивалентное внутреннее «я» делает ее плохой матерью.[343]

Когда подобные а вдруг берут верх, тревога подтверждает сама себя. В глазах индивида, который уже научился подозревать себя, мысли «А вдруг я гей?» и «А вдруг я плохая мать?» способны сделаться истиной.

Думать о своих мыслях значит думать о своем «я». Мысли о мыслях означают переход, который Жан-Поль Сартр называет «от дорефлексивного к рефлексивному», или «от познания к метапознанию», как сказали бы другие. Женщина думает: «Как же я устала от ее криков», в следующий момент: «А вдруг я так подумала, потому что я плохая мать?» – и тут же первая мысль наполняется новым смыслом. Мысли о мыслях всегда трансформируют мысль, которая первой пришла нам в голову.

Но мысли о мыслях не должны превращаться в подозрение к себе. Можно подумать: «А вдруг я плохая мать?», но не углубляться в этот вопрос. Что именно пустит в нас корни в качестве подозрений к себе, зависит от культуры, в которой мы живем. Думать, не являются ли циничные мысли признаком плохого родителя, конечно, тяжело, если не смотреть при этом на родительство как на начало новой