– Как в секте какой-нибудь. Изолировать человека, изолировать даже от его собственной семьи, в моем случае, от отца. Я уже начала смотреть на отца с отчаянием, но потом сказала: «Хватит. Тебя тянут вниз, куда-то в их фантазии, их искажения. Они хотят, чтобы эти фантазии и искажения стали твоими».

Опыт Анни, несмотря на ее личное одиночество, вписывается в более общую схему. Восприятие индивида как атома, как изолированной единицы исторически совпадает с началом периода одиночества, в котором мы сейчас живем. Этой тенденции уже много лет. Наше ближайшее окружение теряет людей слой за слоем. Кланы кочевых племен, деревенский «мир», религиозная община, родственники – в наше время бо’льшую часть контактов, которые в прежние времена происходили ежедневно, заменили работа и нуклеарная семья. В лучшем случае.

В течение XX века одиночки все больше становились обыденностью – феномен, который вряд ли мог возникнуть в доиндустриальном обществе. Во второй половине XX века этот процесс пошел еще быстрее, и сегодня почти половина домохозяйств в странах вроде Швеции – одиночные. В Париже, не говоря уже о Стокгольме, эта граница уже перейдена: здесь доля одиночных домохозяйств составляет более 60 процентов[307].

Когда человек ведет жизнь одиночки, это, конечно, не означает, что у него вообще отсутствуют социальные контакты вне дома, но, как показал американский политолог Роберт Патнэм, распространение одиночных домохозяйств способствует дальнейшему размыванию местных сообществ, социальных движений, политических партий и социального взаимодействия иных видов. Тенденция к одиночеству заметна и в семьях. «Практически любые виды семейного общения в последней четверти XX века уходят в прошлое», – пишет Патнэм. Люди все реже проводят семейные обеды, совместные отпуска и религиозные торжества. Просто сидеть и беседовать или вместе смотреть телевизор становится все менее распространенным занятием[308].

С 1960-х годов от 30 до 50 процентов населения в странах с высоким уровнем дохода заявляют, что чувствуют себя одинокими, а от 10 до 30 процентов говорят о сильном чувстве одиночества. Почти всегда речь идет не только о чувстве. Так, американское исследование, посвященное вопросу о количестве друзей, показало, что в 1985 году чаще всего интервьюируемые говорили о трех друзьях; двадцать лет спустя самым обычным ответом стало «ни одного»[309].

Связи между нашим самочувствием и образом жизни столь же прочны, как и между одиночеством и психическим заболеванием. И дело не только в корреляции. Исследования, охватывающие более длительные периоды времени, показывают, что одиночество очень часто предшествует проблемам с психикой. Одиночество сопровождается отчаянием, за которым, в свою очередь, следуют тревога и депрессия. Последствия очень серьезные. Люди, у которых нет друзей или партнера, который бы их поддерживал, с большой вероятностью не сумеют избежать депрессии[310].

Для сравнения возьмем интернет-зависимость: сегодня принято думать, что люди, залипнув в соцсетях, этом дьявольском изобретении, забывают о живых встречах с друзьями. Но суть проблемы не сводится к одному только общению. Обычно одинокие люди приходят в соцсети в поисках утешения и компании. Увязнув в сети, они прилагают все меньше усилий, чтобы встречаться с другими, отчего становятся еще более одинокими[311].

Однако все не так катастрофично. На протяжении истории возникало много разрушительных тенденций, которые к нашему времени постепенно исчезли. Однако одиночество, охватывающее все большее количество людей, ставит перед нами новые проблемы. Мало того, что оно не лучшим образом влияет на наше самочувствие; оно еще и делает нас уязвимыми. В уверенности, что избавление от душевного страдания заключается в работе с нашим состоянием – хотя бы с помощью правильно подобранных медицинских препаратов – мы не только острее чувствуем одиночество; мы еще и нуждаемся в том, чтобы кто-нибудь объяснил, что с нами не так. Что в действительности происходит у нас в душе. Множество социальных связей распадается, зато возникает новая: со специалистом-психологом.

Интерпретация души

Представление о том, что внутри у нас что-то сломалось, было бы, вероятно, более приемлемым, если бы не мысль о том, что сломанная часть скрыта. Поскольку мы не осознаем сломанную часть себя, мы не знаем, в чем заключается поломка. Лишь один человек знает, что скрывается в шкафу: специалист.

Странность этой веры в эксперта заметна в первую очередь тогда, когда экспертов нет. Яркий пример – последствия цунами, накрывшего в 2004 году Шри-Ланку. После того, как стихия изуродовала берега острова и унесла множество человеческих жизней, гуманитарные организации со всего мира направили на Шри-Ланку целый батальон психотерапевтов, что описывается как самое масштабное психологическое вмешательство в истории. Предполагалось, что специалисты станут работать с посттравматическим синдромом (ПТСР), а также проводить беседы, акцентируясь на возникающих у человека чувствах, что должно было помочь в проживании событий, которые без этой помощи стали бы невыносимыми.

Одной из немногих, кто воспротивился этому вмешательству, была шриланкийско-американская психолог Гайатри Фернандо. Фернандо еще до цунами исследовала, как ланкийские дети переживают насилие и потери, вызванные долгой гражданской войной на Шри-Ланке, и знала, что в ситуации цунами диагноз «посттравматическое расстройство» не вполне уместен, хотя в западной психиатрии он считается универсальным.

После цунами Фернандо продолжила расспрашивать жителей Шри-Ланки об их опыте и обнаружила, что те, кто был ранен или потерял близких, придавали меньше значения «внутренним» процессам, имевшим вид болезненных воспоминаний и горестных размышлений. Вместо этого они подробно говорили о том, как катастрофа повлияла на их душевный настрой и сказалась на конфликтах с ближайшим окружением. Опрошенные Фернандо ланкийцы больше всего тревожились о социальном дисбалансе и о том, что им не удастся выполнить свои обязательства перед родственниками и соседями. Подобно неграмотным дехканам Лурии, ланкийцы, похоже, больше заботились о «внешнем», чем о «внутреннем».

Поскольку такая реакция с трудом вписывалась в западную модель работы с травмой, работа гуманитарных организаций несколько застопорилась.

«Спустя две недели после цунами у нас были сотни психотерапевтов, которые никак не помогали, а большинство из них только мешали», – так прокомментировал ситуацию один из врачей ВОЗ. По мнению многих терапевтов-специалистов по работе с травмой, катастрофа нанесла жителям острова такой удар, что они все еще пребывают в состоянии шока. В интервью Би-би-си терапевт беспокоился, что дети больше хотят вернуться в школу, чем говорить о своих болезненных воспоминаниях. По словам терапевта, «они явно находились в стадии отрицания». Им еще предстоит «в полной мере пережить весь ужас, который выпал на их долю»[312].

Подобные рассуждения сегодня настолько распространены, что на них мало кто реагирует. Подавить болезненные переживания, закрыть глаза на несправедливость, отрицать неуместное влечение – все это вполне знакомый способ мыслить.