– Рипли, какого черта! Прекратите шутить!

– Да какие уж тут шутки, когда вы ерзаете по мне…

– Я пытаюсь встать, не причинив вам боли, и в то же время не ударившись лицом об пол. Остановите же кресло, пока мы не вылетели в окно!

Рипли дернул рукоятки, и кресло начало вращаться, продвигаясь вправо.

Олимпия брыкалась, пытаясь подняться, и кресло из‑за этого не могло остановиться.

– Да остановите же его, Рипли!

– Я не могу ухватиться за тормоз: ваша юбка мешает.

И то, что под ней, упираясь теперь ему в живот и совершенно лишая ясности мышления.

Олимпия снова принялась ерзать и в результате самым неприличным образом плюхнулась ему на колени, свесив ноги к подножке кресла.

– Да остановитесь же наконец, чтобы я могла встать!

И у него это получилось, хотя он не мог бы сказать как. Рипли приказал себе вспомнить о приличиях, но не так‑то просто совладать с многолетней привычкой поступать как раз наоборот. Окинув взглядом просторную, заставленную всевозможными препятствиями библиотеку, он крутанул ручки, словно что‑то щелкнуло у него в мозгу, и как раз в тот миг, когда Олимпия чуть приподнялась с его колен. Кресло опять пришло в движение, и она протянула руку к тормозу, пытаясь заблокировать вращение колес, но ей помешало его бедро. Тогда она схватила правую руку герцога, чтобы повернуть рукоять, но ладонь его с такой силой ее сжимала, что та не поддавалась.

Олимпия прикусила губу, лицо ее вспыхнуло, дыхание сбилось, очки съехали набок.

Рипли дернул рукояти, и кресло покатилось вперед, но она опять схватила его за руку:

– Что вы творите?

– После фальстарта они понеслись вперед, отличный бег! – весело воскликнул герцог. – Рипли впереди, жокей леди О. держится в седле как влитая. Стол в опасной близости, создавая препятствие, но Рипли по‑прежнему возглавляет гонку. Скорость рысака ошеломляет!

Вращая обе рукояти кресла, он продолжал выкрикивать, точно комментатор на скачках, который обращается к охваченной азартом публике. Кресло‑каталка на всех парах понеслось к южной стене библиотеки, едва не налетев на скамеечку для ног.

Не обращая внимания на ее возгласы, он шутовской манере продолжал выкрикивать:

– Врежется ли Рипли в комод, который король Яков Первый подарил кому‑то из его предков, что покоится в могиле не одну сотню лет? Но нет, ловкий Рипли успел разъехаться с комодом всего на дюйм и теперь сломя голову несется к письменному столу короля Карла Второго…

– Влево, безумец вы этакий! – закричала Олимпия. – Ну же!

Рипли резко повернул в одну сторону, в другую, вперед, назад, кругом, зигзагом – и все это не умолкая ни на мгновение. В какой‑то момент он осознал, что спина ее дрожит, а следом за этим услышал взрыв смеха.

Мир изменился и наполнился красками и звуками, сердце его подпрыгнуло.

– Вот опасный поворот! – тоже рассмеялся герцог и крикнул: – Справится ли Рипли, не собьется ли с ноги – пардон, с колеса – и не опрокинет ли своего наездника на дерн?

– Налево! – сквозь смех приказала Олимпия. – Резче! Теперь направо. Шевелись, Рипли! Нас догоняет Красная Скамейка. Берегись! Ваза хочет броситься под копыта. Не сбавляй хода! Быстрее, Рипли!

Она изобразила взмах хлыста по его колену, и он расхохотался так, что едва не выпал из кресла вместе с ней.

Так они и катались, вдоль одной стены библиотеки и назад, по счастливой случайности избегая столкновения со старинной мебелью. Они не видели, как отворилась дверь и в библиотеку заглянуло любопытное лицо, – не заметили, и как дверь закрыли быстро, но тихо.

Безумная гонка продолжалась до тех пор, пока Рипли и его наездница не выбились из сил от хохота. Тогда он наконец остановил кресло среди сбитых в кучу ковров, в непосредственной близости от книг, которые Олимпия намеревалась разбирать.

– И здесь, на финишной линии, победитель получает трофей: огромную кучу заплесневевших от старости книг! – воскликнул Рипли.

Олимпия взглянула сначала на книги, сваленные грудой на огромном столе, потом на него. Ее лицо пылало, волосы растрепались.

– Тормоз! – выдохнула она. – Заблокируйте колеса! Мне бы очень не хотелось свалиться со своего скакуна перед самым финишем.

Рипли возился с тормозным рычагом, не в силах сосредоточиться, и Олимпия, схватив его за руку, воскликнула:

– Ну что вы, право, это не так уж сложно!

Он задержал ее руку в своей, потом их пальцы сплелись… и Рипли привлек девушку к себе.

У него перехватило дыхание, грудь судорожно вздымалась, а у нее по телу прошла сладостная дрожь. В глазах, теперь синих и сверкавших, как звезды, дрожали смешинки, но улыбка погасла, хотя смех ее небесной музыкой звучал у него в голове.

– Вы победили! – констатировал Рипли, склоняясь к ее губам.

Олимпия знала, что произойдет, как только он взял ее руку, и легко могла ускользнуть, но даже не попыталась. Когда он начал ее целовать, она, напротив, еще крепче вцепилась в его руку, которую он прижимал к груди, и чувствовала, как сильно и часто бьются их сердца.

Потом он обхватил ладонью ее лицо, а она без раздумий обвила руками его шею, не чувствуя угрызений совести, подчиняясь лишь инстинкту и желанию. На его поцелуй она ответила со всей страстью: как учил ее он и как подсказывало ей сердце. Рипли крепче сжал ее в объятиях, и ее гулко стучавшее сердце легко воспарило в небеса, точно птица, трепеща крыльями.

Олимпия понимала, что не должна была этого допускать, но в то же время знала, что ничего подобного ей никогда больше не испытать. Да, она знала, что сошла с ума, проявила слабость, но знала также, что первая безрассудная страсть случается раз в жизни, и не собиралась упускать свой шанс.

Поцелуй вмиг обрел глубину, и, едва почувствовав вкус его губ, она поняла, что разум и сила воли покинули ее, тело словно плавилось… Она чувствовала греховность его губ и языка, и грех был для нее как крепкий бренди, гораздо крепче того, который толкнул ее на эту дорожку. Весь мир сузился до тех ощущений, что она испытывала: тепло его тела, обнимающие ее сильные руки и жар, так непохожий на телесное тепло, – желание получить больше, чем бы это ни обернулось.

И Рипли предоставил ей такую возможность: его ладони гладили ее плечи, спину, руки, – словно открывал ее и хотел запомнить. Его язык, скользнув по щеке и подбородку, проложил дорожку жарких и сладких поцелуев по шее. Она тихо застонала от удовольствия и повторила то, что делает он, вызвав из глубин его естества низкий звук, какой‑то животный рык, который заставил ее вздрогнуть. Потом его руки оказались везде: на груди, талии, бедрах, – трогали, гладили, указывали, – и Олимпия поняла, что сгорает от нетерпения.