Никаких раздумий, ни малейших. Уму было не под силу сопротивляться бурному потоку страсти. Мысли исчезли, зато тело, сама сущность, словно обрело собственную жизнь. Олимпия инстинктивно реагировала на его прикосновения, как кошка или собака, когда хотят, чтобы их погладили. И не было никаких угрызений совести, потому что бал правили наслаждение, желание и подобные этим чувства.

Олимпия ощутила, как рука Рипли скользнула вверх по ее ноге, услышала шорох муслина, почувствовала дуновение на чулке там, где его только что закрывала нижняя юбка. Мужская рука подняла подол платья, замерла на колене и двинулась вверх, к обнаженной коже бедра выше того места, где заканчивались чулок и подвязка. По телу прошла дрожь – настолько интимным было это прикосновение. Она знала, что это неправильно, недопустимо, но ей было все равно. Она не могла насытиться ни этими ласками, ни этой близостью, ей хотелось еще и еще, хотя и неясно было, чего именно. Она лишь знала, что безумно хочет этого мужчину, что умирает от желания, как умирала бы от жажды.

Его рука, такая теплая, нежная и в то же время властная, гладила обнаженную кожу ее бедра. Олимпия так сильно прижалась к нему, как будто могла забраться внутрь, ощутить то, что знал он и чего пока не ведала она.

Его рука вдруг замерла, губы отстранились от ее шеи, и Рипли что‑то пробормотал. Олимпия не разобрала что – таким низким, каким‑то придушенным был этот голос, – затем вполне отчетливо потребовал:

– Слезайте же, черт возьми! Я же говорил, что мне нельзя доверять.

И Олимпия наконец сползла с его колен, хотя и не самым грациозным манером. Кресло было покатилось, однако колеса застряли в складках ковра, но вовсе не поэтому она оказалась такой неуклюжей. Рипли воспользовался ее неопытностью и так взволновал девичьи чувства, что внес сумятицу в ее любознательный ум, где – он нисколько в этом не сомневался – все было аккуратно разложено по полочкам в соответствии с темой.

Олимпия оправила дрожащими руками платье, натянула на грудь съехавший корсаж, поправила очки и рассеянно провела по волосам тыльной стороной ладони.

Пока она приводила себя в порядок, он боролся с желанием этот порядок расстроить.

«Ненавижу себя», – подумал Рипли, сосредоточившись на том, чтобы вызволить колеса из складок сбившегося ковра, и тем самым пытаясь успокоиться.

– Мне безразлично, кто что скажет, но чем скорее вернетесь в Лондон вы или я – другими словами, чем скорее мы расстанемся, – тем лучше. Я не привык ни в чем себе отказывать: терпеть этого не могу, – а вы не та леди, с которой возможно удовлетворить все свои желания.

С самоограничением Рипли покончил после смерти отца, поскольку слишком во многом приходилось себя ограничивать, пока тот был жив: он, потерявший рассудок, дергал за финансовые и прочие ниточки, тем самым устанавливая для сына жесткие рамки.

Сложив руки на талии, Олимпия смотрела на Рипли так, как могла бы разглядывать книгу, определить ее категорию, потом уточнила:

– Вы имеете в виду самоконтроль?

– Я имею в виду, что всегда получаю то, что хочу, а это сейчас дьявольски некстати, ведь вы будущая супруга моего лучшего друга!

Олимпия растерянно захлопала ресницами.

– Да уж, действительно неудобно.

– И если Эшмонт и уполномочил меня кое‑что для него сделать, то уж точно не отрепетировать первую брачную ночь.

– Вероятно, нет.

– Решительно нет! – отрезал Рипли.

– Очень хорошо! – Ее лицо порозовело. – Вы, кажется, намекаете, что хотите меня.

– Намекаю? Разве это не очевидно?

Олимпия помолчала, потом медленно проговорила:

– В таком случае, возможно, это вам следует на мне жениться…

На минуту ум Рипли уподобился часовому механизму с вылетевшей пружиной.

– Мне же нужно выйти за герцога, – продолжила Олимпия, – то есть за джентльмена высокого положения и с хорошим доходом. Это был бы идеальный вариант.

Собравшись с духом, она принялась объяснять, почему ей это необходимо. Ее родители транжирили деньги направо и налево и никогда не задумывались о будущем своих детей, как и о том, что оставят старшего сына и наследника почти ни с чем. Тем не менее отец продолжал выбрасывать безумные деньги на лондонские сезоны дочери в непоколебимой уверенности, что она выйдет замуж. Естественно, когда ей сделал предложение Эшмонт, девушка сочла, что вот оно, неожиданное спасение.

Рипли тем временем, почти не слушая ее покаянной речи, пытался осмыслить предложение жениться на ней. Расстроенные дела ее семейства не стали для него новостью: он уже слышал об этом, – а после того как провел в обществе Олимпии некоторое время, окончательно убедился, что она приняла предложение Эшмонта вовсе не из‑за романтических чувств или честолюбивых побуждений. Тем не менее суровая оценка собственного положения вкупе с предложением, смахивающим на брачное, его немало обескуражила.

Собравшись с мыслями, он заключил:

– Короче говоря, я вполне вам подхожу, поскольку платежеспособен и тоже герцог, как Эшмонт?

– Да, вы правы: к тому же я к вам привыкла.

Помимо всего прочего Олимпия, наверное, привыкла и к тому, что Рипли пытается при каждом удобном случае ее соблазнить. Она не отталкивала его, это правда, охотно отвечала на его ласки, что тоже правда. Рипли, как никто другой, ни в коем случае не считал это пороком: напротив, ему нравился ее пыл, очень нравился. И Эшмонту наверняка понравился бы тоже. Вот чего Эшмонт точно бы не оценил, так это того, что страсть в девушке пробудил его лучший друг.

– Вы что, опять хватили бренди? – спросил Рипли. – Вы меня не слышите? Я не могу украсть невесту у лучшего друга: не могу ее ни совратить, ни жениться на ней, – это просто исключено.

Олимпия поправила очки, хотя они и без того сидели прямо, а вот прическу действительно не мешало бы пртвести в порядок, хотя Рипли не осмелился бы прикоснуться к ней даже с помощью шеста, которым отталкивают лодку. От греха подальше он отъехал назад.

– Ах да, вы же джентльмен! – усмехнулась Олимпия. – Но я‑то меньше всего думаю о долге чести: мне приходится быть практичной.

Рипли и в себе не находил ни капли практичности, и не хотел видеть ее в ней. После того, что произошло между ними, у него все еще кружилась голова, хотя ничего особенного и не было. Жаркие объятия и небольшие шалости – ну да, и что? Он же просто ласкал ее и не заходил слишком далеко… В общем, пора об этом забыть.

– Дело в том, что я далеко не молода, – между тем продолжила Олимпия.

– Как и Мендз, – заметил Рипли.

– Разве я говорила о нем?

– Но думали, и я об этом знаю. Запасной вариант, весьма практично, на тот случай, если не выйдет с герцогом.

– Не понимаю, почему вы все время язвите и приплетаете лорда Мендза, – сказала обиженно Олимпия.