это нервное? У нее никогда не было мужчины, никто не пытался бедром раздвинуть ей ноги, а потом заняться с ней любовью.

— Снимите с меня юбки, — попросила она неожиданно, навалившись на его широкую грудь. — Я хочу чувствовать вас всем телом.

И вдруг она осталась одна, ибо слепота означает страшную пустоту. Ты можешь слышать звуки, чувствовать, когда что-то тебя касается, а без прикосновений — это все равно что повиснуть в пустоте.

Слава богу, одиночество продолжалось недолго: она опять оказалась в объятиях сильных рук, с ней Джеймс.

Он помогал ей, а она извивалась, ахала и даже чертыхалась, освобождаясь от юбок, а потом, обнаженная, как и он, легла на грубое одеяло на песке под солнцем Корнуолла. Джеймс чуть придавил ее своей тяжестью: могучий, властный, — но ей было приятно. И вообще все чудесно: только они вдвоем, чайки да кобыла Риган, щипавшая травку где-то поблизости.

— Войдите же в меня! — воскликнула Феба, теряя терпение. — Пусть это наконец произойдет. Сейчас. Хочу почувствовать вас внутри.

Он тихо рассмеялся, просовывая руку между их телами, и тут она ощутила его мужскую плоть: твердый и толстый, гораздо больше, чем она предполагала. К ее удивлению, ему пришлось взять его в руку, чтобы поместить между ее влажными складками, и он начал толкаться, нажимать, но у нее, похоже, там было слишком узко. Феба ощутила нараставшую боль и испугалась, что Джеймс может остановиться. Вдруг он передумает, решит, что не подходит ей? Но нет, он нажал сильнее, ее пронзила острая боль, а потом… потом он проник внутрь.

Она вскрикнула, хватая ртом воздух. Как странно! Он был с ней едва ли не груб: никакой осторожности, нежности, благоговения — прямо как у животных спаривание.

Он слегка сдал назад, что-то проворчав себе под нос, и она почувствовала запах пота и возбужденной плоти, но тут он буквально ворвался в нее, соединяясь с ней, двигаясь внутри ее. Она сжимала руками его ягодицы, которые ходили ходуном, чувствовала движение его тела, и томилась по чему-то такому… чего не знала, но очень хотела.

Повернув голову, он впился в ее губы, проник в рот языком. Она чувствовала аромат вина, которое они только что пили, и его желание. Она выгнула спину дугой, не понимая, что надо делать: двигаться с ним вместе или лежать спокойно, — и пошире раздвинула ноги, чтобы ему было удобнее. Он входил в нее медленно и уверенно глубоко, и неотвратимость этого ритма сводила ее с ума, обещая… что?

— Умоляю, — рыдала Феба. — Умоляю…

О чем она просит его? Чего ждет? Бог весть…

Его тело было скользким от пота, поросшая щетиной щека терлась о ее щеку, и вдруг она почувствовала, как его тело пронзила дрожь, он застонал, замер и обмяк… Она же задыхалась, судорожно шаря по его спине. И вдруг он вышел из нее, перекатился на бок. «Неужели это все?» — подумала Феба. Между ног у нее струилась горячая влага.

А потом он положил ладонь ей на живот, такую большую и теплую, и поцеловал в губы. Это было очень нежное прикосновение его губ, ласка языка… Она беспокойно ерзала, ноги не находили покоя. Она жаждала испытать то, что уже испытывала, когда была с ним в постели в гостинице, тот ослепительный взрыв.

И он как будто понял ее желание. Рука его двинулась вниз, к пушистому холмику, палец пробрался между складками к скользкому напряженному бугорку.

Феба расслабилась и полностью отдалась ощущениям.

Его сильные пальцы трогали ее в самом сокровенном местечке, поглаживая, нажимая и лаская. Джеймс завладел ее ртом, и теперь пальцы и язык двигались в одном ритме, пока Фебе не показалось, что она сейчас взорвется.

И взрыв действительно случился.

Он сокрушил ее, как разбивающаяся о берег волна. А потом волна схлынула, и унесла с собой все, что Феба когда-либо таила в себе. В этот миг она принадлежала Джеймсу, целиком и полностью, однако пришло осознание, что и он принадлежит ей.

Эва Динвуди, рассматривая белую голубку, которую преподнес ей Валентайн, думала, что из всех его бесполезных и весьма экстравагантных даров этот был, пожалуй, самым бесполезным. Голубка даже петь не умела.

— Вам следует как-то ее назвать, — подсказал стоявший в дверях Жан-Мари.

— Если у нее будет имя, то я не смогу отдать ее Тесс, чтобы зажарила на ужин, — кисло возразила Эва.

— Вы все равно не позволите отправить ее на кухню, — заметил великан.

«И, вероятно, он прав», — подумала Эва, а голубка, продолжая ворковать, склевала зернышко со дна клетки.

— А следовало бы, право же, хотя бы просто для того, чтобы его проучить.

— Ему безразлично, что с ней будет, — мягко заметил Жан-Мари. — И вы прекрасно это знаете.

И опять он прав: Валентайну Нейпиру, герцогу Монтгомери, было на все и всех плевать. Возможно, действительно, и на нее тоже, хотя этого Эва не могла сказать с уверенностью. Чем еще объяснить, что из-за него она оказалась замешанной в деле, которое сразу показалось ей подозрительным, если не сказать — гнусным? Он еще и врал, когда она подступилась к нему с упреками, казался прямо-таки воплощением честности, когда сидел у камина, угощал ее турецкими сладостями и уверял, что вообще не понимает, в чем дело.

Эва усмехнулась: чего еще можно ожидать от Монтгомери?

В дверь постучали. Жан-Мари вопросительно поднял бровь, но она лишь пожала плечами.

Ее верный охранник и друг, храня на лице выражение, достойное настоящего дворецкого, сообщил:

— Мистер Малколм Маклиш желает засвидетельствовать вам свое почтение, мадам. Неожиданно.

— Пригласи его.

Войдя в гостиную, мистер Маклиш заметно нервничал, несмотря на беззаботную улыбку, которая стоила ему многих усилий. На нем был светло-коричневый костюм, в руке он мял черную треуголку.

— Благодарю, мисс Динвуди, что согласились меня принять!

Эва кивнула и указала на один из обитых розовым шелком стульев.

— Не за что, мистер Маклиш. Приятно скоротать время до вечера в компании. Прошу вас, присаживайтесь.

Маклиш примостился на самом краешке и бросил настороженный взгляд на Жана-Мари, который занял свой пост у входа гостиной.

— Я подумал… гм. Знаете, я хотел бы с вами поговорить.

Эва доброжелательно улыбнулась, а Маклиш кашлянул и добавил:

— С глазу на глаз.

Эва задумалась. Обычно она старалась не оставаться наедине с мужчинами — за исключением герцога и Жана-Мари, — но тут взыграло любопытство.

Она кивнула своему стражу, и тот, ни слова не говоря, вышел из гостиной, плотно закрыв за собой дверь, но Эва знала, что волноваться не стоит: он никуда не ушел: стоит за дверью и,