Такая терзающая грусть, такое болезненное уныние мало-помалу овладели мною, что я всерьез подумывала о самых абсурдных средствах, чтобы помочь себе.

Я снова поехала в Америку к знаменитому врачу, который ручался излечить от моей страсти с помощью гипноза! В последний момент меня охватила паника: я поняла, что буду в десять раз несчастнее, разлюбив вас… Да и могла ли упрекать вас за то, что сама разрешила, облегчила, почти благословила?

Нет, мое сердце ни за что не сетовало на вас. Но «другие» сводили меня с ума. Я дошла до того, что подстерегала взгляды глубоко мне безразличных людей, вплоть до косой улыбки портье. Я не могла разрешить, чтобы вас осуждали за то, что вы сделали со мной.

Всякое мнение о моем поведении ранило меня. Это никого не касалось, кроме нас троих: ваша любовь, мои переживания. Самый факт, что об этом говорили, казался грязью… О! знаю, у меня была ободрана кожа… Но что ты хочешь, это все, что осталось от любви, за которую я еще сражалась. И я вернулась из Америки в том же душевном состоянии…

Летом вы поехали в Испанию на новой машине — великолепном автомобиле «жиголо», о котором она так мечтала. Мы должны были встретиться позднее. Увы, через несколько дней после вашего отъезда я получила из Венеции телеграмму, что Дягилев умирает. Я приехала вовремя, чтобы провести последние два дня возле него. Но мне не удалось связаться с тобой по телеграфу. Я думала только об одном: если бы ты мог ко мне приехать… почувствовать тебя рядом в эти часы, когда одновременно с самым дорогим другом под гордым, сверкающим небом Венеции уходили двадцать чудесных лет нашей жизни.

Немедленно после похорон я уехала на яхте герцога Вестминстерского, стараясь убежать от стольких руин и такого отчаяния. Не могу подумать об этом путешествии, не вспомнив страшной тоски загнанного зверя. Не в силах заснуть, я шагала по палубе взад и вперед. Могла вздохнуть свободнее только в портах, в отелях, где имела бы шанс получить от вас телеграмму… В конце концов я настигла тебя в Болонье… в госпитале. Ты сломал запястье, и я могла провести три дня возле тебя. Я почти готова была видеть в этом несчастном случае благодеяние, которое судьба подарила мне!

…С тех пор прошло два года. Что последовало дальше, помню смутно. Долгая боль в сердце, делающая меня трусихой в собственных глазах: я чувствовала, что пришло время, когда мы должны отдалиться друг от друга, и была на это неспособна. Всякие мелочи подсказывали мне, что я понемногу ухожу из вашей жизни. Презираю себя за то, что не хотела этого признать. Дошла до того, что согласилась на путешествие втроем по Италии. Боже, как оно было плачевно, это путешествие! Я буду всегда гневаться на себя за то, что не хватило храбрости отказаться от этого безрассудства…

Другое путешествие шесть месяцев спустя, на этот раз без вас, уничтожило — впрочем, бесполезно — одну из моих самых красивых иллюзий. Я была тогда с подругой в Калифорнии[294], и мне пришла несчастная мысль повидать брата Руси, живущего недалеко от Голливуда в каком-то подобии мечети невообразимого уродства. Там, среди жалкого хлама, я вдруг нашла старые фотографии и кое-какие вещи, привезенные из Тифлиса, — все то, что она умела украсить всем великолепием волшебных сказок, всем ароматом чарующих историй, придуманных для меня… Внезапный конец миража! Все, что я воображала о беспокойном отрочестве этих детей, скитающихся по Константинополю, свободных от присмотра матери, опьяненной официальными приемами, вареньем из роз и итальянской оперой, свелось к этому уродливому голливудскому дому… С сжавшимся сердцем я думала только об одном — уйти, бежать, как можно скорее увидеть вас… Как всегда! Что я могла поделать? Несколько недель без вас, и меня охватила такая тоска, такое чувство пустоты, что исчезло всякое желание жить.

Едва спустившись на пристань, я попыталась дозвониться тебе. Так как это не удавалось, написала письмо.

Одно, наверное, из сотни писем, какие я писала и никогда не отправляла тебе. Почему судьба распорядилась так, что это было послано? Почему ей понадобилось, чтобы оно попало к Руси? В нем не было ничего, что я бы скрыла от нее, — самое обыкновенное письмо. Но я сразу увидела, что она рассердилась на меня. «Ты слишком любишь его, — сказала она с суровостью, какую я за ней не знала, — он того не стоит».

Что произошло? Я даже не хотела это знать… Какие сложности, жалкие отговорки и ложь соткали паутину этих последних месяцев, которые привели к трагическому финалу?

Теперь все кончено. Бог взял ее у нас. Знаю, что ты, как и я, не вынес бы объяснений о том, кто что сказал или сделал в эти последние недели.

Мы жили, настолько ослепленные болью, что в этот страшный туман нашей памяти некоторые из друзей могли вложить, что им угодно… Не все ли равно? Единственная истина заключена в наших сердцах, в твоем и моем. Но знаешь, почему я испытывала насущную потребность написать тебе это письмо? Из-за одной фразы, одной простой, одной только коротенькой фразы, которую ты произнес очень просто и которая так меня удивила, что я онемела, Ты, конечно, об этом не помнишь. О, это такая малость! Ты просто сказал: «В сущности, если бы ты действительно меня любила, то не позволила бы уйти!..»

На это я должна была когда-нибудь ответить. Теперь, когда это сделано, надеюсь, тебе никогда не придет в голову задать мне подобный вопрос…

Почему смело и великодушно не принять то, что я тебе дала, потому что любила?

Солемский отшельник — Реверди — Феномен Пикассо — Ответственность художника — Гибель Макса Жакоба — Последние годы Серта

Теперь, когда глаза не позволяют мне читать, играть и делать тысячу других вещей, цену которых я узнала с тех пор, как они стали невозможными, мне часто случается подолгу мысленно блуждать в прошлом. Занятие совсем новое, так как бездействие противно моей натуре. Я всегда интересовалась настоящим и будущим, а не тем, что уже минуло. На предшествующих страницах я пыталась объяснить, как моему сердцу никогда не удавалось согласиться, что любовь может иметь конец. Оно никогда не умело наслаждаться «сладким очарованием прошлого»…

В долгие часы вынужденных размышлений мне случалось выстраивать своего рода шкалу ценностей трех поколений, современницей которых я была. Как любопытна эта шкала в эпоху, когда мир движется все быстрее и быстрее! Вместе с этим ускорением родился неожиданный феномен: знаменитый суд истории, чей закон требовал столетий, чтобы вынести свой вердикт о подлинной ценности художника, тоже оказался затронутым этой болезнью акселерации.

Если понадобилось почти три века, чтобы отнести Эль Греко[295] к числу великих, целый век, чтобы увидеть нудность Буало[296], то пятидесяти лет уже оказалось достаточно для признания великих композиторов-роман-тиков, а картины импрессионистов появились на стенах музеев уже к концу лишь одного поколения…