У начала перемычки отряд остановился, Гвездобор передал Велесика кому-то из своих людей и сошел с коня. Остальные тоже спешились.

– Убери руки, дурак! – вдруг раздался звонкий и негодующий девичий крик.

Все обернулись, как раз успев увидеть, как Святанка отпихивает Гвездоборова отрока, который снимал ее с лошади и, видимо, дал рукам слишком много воли.

Древляне засмеялись. Святане было двенадцать лет; она только с минувшей весны носила плахту, и стан ее был как у девочки, но в красивом лице с отцовскими глазами и бровями явно проглядывала гордость и привычка распоряжаться.

– Не трогать! – крикнул Гвездобор, и какой-то мужик постарше дал чересчур смелому отроку затрещину; тот втянул голову в плечи, люди вокруг опять засмеялись. – Не про тебя…

Гвездобор первым ступил на перемычку; под взглядами старых черепов пленников повели на площадку городца. С внутренней стороны к частоколу примыкали два длинных бревенчатых строения – обчина. На свободном месте посередине стояли идолы. Причем идолы и обчина на вид были куда старше частокола. Раньше киевляне все это видели лишь издалека: в святилище их, чужаков, не пускали.

На площадке пленников подел на две части: женщин и детей отвели в одну обчину, мужчин – в другую.

Двери закрылись. Пленницы огляделись: после яркого солнечного дня в обчине было темно, свет проникал сюда лишь через узкие оконца.

Дети, которых наконец выпустили жесткие руки чужаков, со всех сторон ринулись к матери. Ута обхватила всех четверых и прижала к себе:

– Не кричите. Мы вместе, пока все не так плохо.

– А отец нас спасет? – спросила Держанка.

– Ну конечно! – ответила Ута так уверенно, будто и сомневаться было глупо. – Как только узнает, так сразу и спасет.

– А он скоро узнает?

– Очень скоро. Ведь нас и схватили для того, чтобы он об этом узнал.

– Ты мне вот что лучше скажи, – Соколина, пытавшаяся оглядеться в полутьме, обернулась к Уте. – Мы выехали ночью, втихаря. Ехали быстро. А они нас ждали: помосты для стрелков сколотили, две сосны подрубили. Это же не разбойник лесной, это боярин малинский! Откуда они про нас узнали?

– А ты мне скажи, – Ута подняла к ней глаза от детских головок, – почему отроки твоего отца побросали оружие с такой готовностью, будто только того и ждали?

* * *

– Ты хочешь умереть?

Я застыла, вцепившись в дверной косяк. Меня поразили и сами эти слова, и резкость, с которой они были сказаны. И голос – голос человека, которого я никак не ждала застать в своей собственной избе. Говорящим такие слова кому-то из моей семьи – ибо с кем еще Сигге Сакс мог разговаривать возле моей печи?

– Ты вздумал мне грозить?

Володислав увидел меня на пороге, поскольку стоял лицом к двери, но тут же вновь перевел вызывающий взгляд на Сигге Сакса. Несмотря на невысокий рост, в такие мгновения весь вид моего мужа дышал готовностью немедленно ринуться в драку.

– Я? – будто бы удивился Сакс. – При чем здесь я? Мистина убьет тебя в тот же миг, как услышит такие новости.

– Я же не убил его, когда услышал его новости!

– Между вами в тот час стояла стена щитов – сотня бойцов в два ряда. Ты уже готов выставить такую же?

С этими словами Сигге Сакс обернулся – почуял, что за спиной кто-то есть. При виде меня его лицо переменилось.

– Вот кто нам нужен! – оживившись, он кивнул Володиславу на меня. – Вот эта женщина. Ее Мистина не убьет на месте, и она не хуже тебя сумеет объяснить ему, почему он должен быть смирен, как ягненок. Я прав, княгиня?

– А что, если он… – недоверчиво начал Володислав.

– Нет! – перебил его Сакс. – У него там шесть голов, которые нужны ему не отделенными от плеч, способными дышать и говорить. И он не так глуп, чтобы даже в гневе разменять их на одну.

– О чем вы говорите?

Против воли голос мой дрожал. Сигге Сакс явился в Коростень и затеял открытую перебранку с моим мужем? Я уже чувствовала где-то рядом огромную беду – так, не видя открытой двери у себя за спиной, можешь ощутить сквозящий холод.

Эти двое молча обменялись взглядами, будто предлагая друг другу честь ответить на мой вопрос.

Я прошла к ним ближе и увидела на пустом, чисто выскобленном столе что-то маленькое, странное…

Это был перстень – старинный золотой перстень ромейской работы. На щитке его были искусно изображены две головы – мужская и женская, обращенные лицами друг другу. Между ними был вписан длинный черный знак креста с чуть расширенными концами. Тонкая искусная резьба позволяла рассмотреть улыбки на лицах, кудрявые волосы и бороду мужчины, красиво уложенные косы на непокрытой голове женщины, даже складки пышных одежд на их плечах. Вдоль самого ободка кольца шел узор в виде спелого колоска.

Этот перстень я знала с детства. Сотни и тысячи раз я видела его на руке Уты. Очень много лет назад Мистина подарил ей его в числе свадебных даров; он сказал, что так принято у ромеев. С тех пор Ута носила его, не снимая. Каким образом он попал в нашу избу через три дня после отъезда Уты в Киев?

Меня начало знобить, и я села на свою укладку. Эту укладку заказала моя мать без малого двадцать лет назад, когда отец только заключил договор о моем обручении с Володиславом. Когда ее принесли, она объяснила: сюда мы будем собирать для меня приданое и, когда я уеду с ним в новый дом, в укладке уедет и часть чуров материнского рода и будет жить со мной, оберегая среди чужих. «А откуда они там заведутся?» – спросила я. «Они живут вот здесь! – Мать показала мне клубок серой шерстяной нити. – Это я спряла в Макошину пятницу, чтобы они могли поселиться. А когда ты спрядешь свою первую ниточку, мы и ее сюда положим, и в ней они тоже будут жить».

Недавно я рассказала Малке о том, что в ее будущей укладке с приданым поселятся чуры, которые будут охранять ее в доме мужа. Поверье это к нам пришло от полян – уж, верно, волховецкая бабка Сванхейд никаких чуров моей матери с собой не дала. Но мать я понимаю: мне бы тоже очень хотелось послать вместе с дочерью, уезжающей жить в чужие люди, хоть какую-то оберегающую силу. И вот, хотя я давно уже взрослая женщина и мать, мне до сих пор кажется, что, сидя на укладке, я защищена от бед и опасностей.

А когда я услышала, что произошло, мне пришлось вцепиться в ее края, чтобы не упасть. Закружилась голова, в глазах потемнело. Ута приняла меня на руки, когда мать была вынуждена меня оставить; я знала, что она – княгиня Мальфрид, но невольно вот уже десять лет думала, что Ута – тоже отчасти мне мать. Принявшая меня в объятия по доброте сердца, а не потому, что суденицы послали…

И вот она и ее дети – в плену у древлян. Что Мистина сделает, когда услышит об этом? Ну, если не убьет того, кто принесет ему эту весть…

Они хотели, чтобы я пошла и рассказала ему. Я не могла встать. А когда встала, не могла одеться: у меня дрожали руки и все плыло перед глазами. Заболела голова, будто прямо в лоб вонзилось что-то твердое.