Роза плакала и о его беременной вдове.

– Боже праведный, ей, бедняжке, придется рожать ребеночка одной!

И Габриэль, как ни странно, тоже выказывал сочувствие вдове Штерна и их будущему ребенку.

– Что бы он ни делал, он все-таки еврей, – говорил Габриэль. – Никакой англичанин не стоит и волоска с головы еврея.

И на том разговор заканчивался. Ну а Роза, сломленная гибелью Штерна, оплакивала его от всего сердца и находила утешение только в беседах с Сарой Ланиадо, своей новой подругой.

– Я должна увидеть Эфраима, – говорила Роза. – Я должна знать, все ли с ним в порядке, я не могу выдержать этих волнений, у меня болит сердце, когда я о нем думаю. Живет небось как собака, перебегает с места на место.

– Да, у них это так, – подтверждала Сара. – Живут в ямах, под землей, без света, чтоб их не обнаружили. Так что, Роза, позабудьте об этом; теперь, когда убили Штерна, они еще глубже уйдут в подполье, теперь и мой Ицхако ко мне не придет. Пасьенсия, Роза, пасьенсия, скоро эти британцы уйдут обратно в свою страну, и вы, даст бог, увидите Эфраима.

Учебный год окончился, наступили каникулы, любимое время девочек. Они прямо не могли дождаться той минуты, когда поедут на каникулы к тете Аллегре в Тель-Авив.

Перед поездкой Габриэль оставил лавку на попечение Мацлиаха, запаковав большой сверток со всякими вкусностями оттуда для тель-авивской родни. Возле главных ворот Охель-Моше их ждало такси, чтобы отвезти на вокзал на улице Дерех-Хеврон. Еще недавно, отправляясь в Тель-Авив, они шли пешком с чемоданами до центральной автобусной станции на улице Яффо, но теперь дела в лавке пошли в гору, нет нужды так экономить, и Габриэль решил побаловать семью комфортабельной поездкой и купил билеты на поезд в первый класс.

Девочки были одеты в лучшие свои наряды. Луна в цветастом платье, с лентой в волосах блистала. Уже несколько месяцев, как ее отношения с отцом вернулись в прежнюю колею. В конце концов она все-таки первой пришла к нему просить прощения. Он как раз закончил работу и запирал двери лавки, когда она вдруг возникла рядом с ним, как будто ниоткуда. Стояла опустив глаза и не говорила ни слова. Габриэль посмотрел на дочку – и сердце его дрогнуло. Он понял, что для его дочери-гордячки это единственный способ попросить прощения. С трудом удержавшись от порыва заключить ее в объятия, он стоял и ждал, чтобы Луна сделала первый шаг. И тогда она бросилась к нему в объятия, горько плача, прося прощения и обещая, что больше никогда, никогда в жизни, ни разу ему не солжет. Он обнимал ее, целовал и плакал вместе с ней. Сердце Габриэля растаяло, и волны любви захлестывали его.

И все-таки одну вещь он хотел знать: почему она лгала?

– Мне скучно, папа, я не в состоянии высидеть столько часов подряд. У меня там шипы, я чувствую, что должна встать, пройтись. Когда я сижу слишком долго перед доской, все становится черным, расплывается, я ничего не вижу, и у меня начинает болеть голова. Смотрю в тетрадь, а там все буквы перемешиваются, и я не могу больше сидеть в классе… Ну вот, я пошла к директору и сказала ему, что нужна тебе в лавке. – А где ты гуляла, когда уходила из школы?

– Мы с Сарой ходили в «Биньян ха-Амудим»[77], разглядывали витрины, смотрели с высоты на башню ИМКА, на наш Иерусалим. Еще мы ездили автобусом в Бейтха-Керем и гуляли там по улицам. Какие красивые дома там, папа, какие сады!

Габриэль завороженно слушал Луну. Как только у нее появилась возможность рассказать ему правду, она говорила и говорила, как будто проглотила радио.

Его потрясла мысль, что в те часы, когда дочь была не в школе, она гуляла по улицам.

– А в Старый город вы не ходили? – спросил он, беспокоясь, не утаила ли она часть правды.

– Я не люблю Старый город, я люблю только Новый город. Мне нравятся красивые дома в Рехавии и в Бейтха-Кереме. Там так чисто и красиво, и люди тоже такие, все так красиво одеты. Вот если бы мы жили в Рехавии!..

А в самом деле, почему бы им не жить в Рехавии, подумал Габриэль. С финансовой точки зрения он может позволить себе перевезти туда семью. Может, Луна права, и пришло время переехать в более современный квартал, где живут врачи и профессора из Еврейского университета? Его девочкам не помешает перенять хорошие манеры у образованных людей.

Он поднял дочь со ступенек, обнял ее за плечи, и они вместе вернулись в «Охель-Моше».

С того дня все вернулось в прежнюю колею. Роза, конечно, заметила благотворные перемены, но ни словом не обмолвилась и, по своему обыкновению, не стала задавать вопросов. Она уже давно перестала интересоваться странными отношениями между отцом и дочерью. К тому же в эти дни мысли ее были полностью заняты Эфраимом и подпольем «Лехи». Не будь она замужней женщиной, матерью троих детей, не будь она немолода, – тоже вступила бы в «Лехи».

Луна любила Тель-Авив. Она не могла нарадоваться, когда оказывалась там. Как она любила бульвар, где жили бабушка и тетя, кофейни на улице Ха-Яркон и на набережной, открытый кинозал в Бейтха-Ам. А пляж!

Со своей белоснежной кожей Луна моментально обгорала и становилась похожа на помидор, но не желала слушать ни предостережений матери, ни просьб отца. Она упивалась ощущением новизны и каждый раз заново сгорала на солнце.

За ту неделю, что семья проводила в доме Аллегры, не было ни дня, когда Луна пропустила бы пляж. Даже Рахелике и Бекки уже успевали надоесть солнце и песок, и они предпочитали остаться дома у тети или шататься по магазинам на Алленби. Но если Луне не удавалось уговорить Рахелику составить ей компанию на пляже, она приставала к своим кузенам до тех пор, пока они ей не уступали.

– Эта если чего захочет – через стену пройдет, – говорила Роза невестке.

– Потерпи, дорогая Роза, скоро она найдет себе жениха, и тогда это будет уже его проблема.

Сыновья Аллегры, Рафаэль и Яков, были увлечены красавицей Луной и с удовольствием ходили с ней на пляж. Они гордились рыжеволосой кузиной, которой восхищались все на пляже.

Но в этот раз каникулы закончились плачевно: белая кожа Луны стала красной как огонь, покрылась волдырями, боль от ожога была невыносимой, и они поспешно вернулись в Иерусалим.

Габриэль принес из лавки кувшин простокваши и велел Розе смазывать Луну. Они закрылись в каморке для мытья, и Роза принялась намазывать простоквашу на дочкину спину. От прикосновений матери Луне было еще больнее, она орала и вопила до тех пор, пока бедная Роза не вышла из каморки со слезами на глазах.

Габриэль, не привыкший к виду плачущей Розы, впервые испытал жалость не к любимой дочке, а к своей несчастной жене. Уже не первый год он наблюдал, как Луна мучает Розу, обращается с ней словно с ненужной вещью, но не вмешивался.

– Пойди и намажь свою сестру простоквашей, – велел он Рахелике, и та немедленно выполнила его распоряжение.