Погребли Катерину в церкви деи Санти Апостоли, chiesa dei Santi Apostoli, Святых Апостолов, при стечении народа столь огромном, что пришлось воздвигать временный дополнительный мост из барок, чтобы деревянный мост Риальто не рухнул от наплыва толпы, желавшей присутствовать на похоронах. Погребли, и тут же начали её надувать, расписывая, какая она была умная-разумная и прекрасная-распрекрасная, и вскоре Катерина превратилась в Клеопатру Большого Канала, что не менее двусмысленно, чем пушкинское «сей Клеопатрою Невы» – Клеопатра-то была дама с репутацией более чем сомнительной. Миф Катерины Корнер был важен для Венеции, как миф её имперскости, но миф вышел из-под контроля, про портрет Джентиле уж никто не вспоминал, все хотели видеть в Катерине вамп и Мату Хари, и образ Катерины вскоре слился с образом Венеции, городом роскоши и коварства. Семейство Корнер делла Реджина, да и венецианский Сенат, вряд ли были бы довольны такой трактовкой истории, но их – в силу того, что они существовать перестали – уже никто не спрашивал. Из вранья о Катерине вырастают два жирных цветка: опера Фроманталя Галеви «Королева Кипра» и опера Гаэтано Доницетти «Катерина Корнаро». Две оперы, пусть и похожих, – немало для одной женщины. Оперы были очень популярны в XIX веке: сюжет обеих один и тот же, оперная Катерина живёт с нелюбимым и навязанным политиканами суженым, но любовь у неё есть, и она Катерину гложет, причём столь сильно, что верность Катерины Жаку Бастарду ставится под сомнение. В операх прямо указывается и на отравление Жака венецианцами: потомков Катерины это могло бы и возмутить, но они уже все вымерли. Благодаря Галеви история Катерины стала модным венецианским сюжетом в парижском салонном искусстве и сплелась с мифом о венецианской сексапильности и венецианских куртизанках – ещё одним венецианским мифом, полюбившимся салонам.

Мраморы Скуоле Гранде ди Сан Джованни Эванджелиста также мифологично куртизанисты в своей белоснежной роскоши, как история Катерины, и роскошен интерьер Скуолы, в котором от времён Катерины Корнаро сохранилась только замечательная лестница, созданная Мауро Кордуччи где-то около 1500 года, как раз в то время, когда писались картины из серии о чудесах Креста. Лестница – выдающийся шедевр элегантной лёгкости, причём вписана она в сложное архитектурное пространство, образовавшееся из-за того, что здание вписано в излучину канала, огибающего Скуолу. Из окна лестницы открывается неожиданный, нарочито венецианский, немыслимый ни в каком другом городе вид, так что только ради вида из окон Скуолу можно посетить, хотя у неё и масса других достоинств. В восемнадцативековых, то есть поздних, парадных залах, недавней реставрацией приведённых в идеальное состояние, сейчас часто устраиваются замечательные концерты, и со Скуолой ди Сан Джованни Эванджелиста у меня связано особо венецианское впечатление, пониманию Венеции помогшее мне больше, чем все абстрактные размышления.

Как-то, вечером для Венеции поздним, когда Риальто уж почти и стих, я бродил по Сан Поло, и в очередной раз зашёл в Деи Фрари, которая вечером уже не музей, а храм. В боковых капеллах церкви шла служба, и Санта Мария Глориоза деи Фрари, полутёмная и пустая, была особенно величественна и глориозна. Полумрак под готическими сводами настроил меня романтично, и, покинув церковь, я, пошёл куда ноги ведут. Ноги привели к мраморным воротам Сан Джованни, но я обогнул Скуолу и оказался на другом берегу Рио ди Сан Дзуане, Rio di San Zuane, Иванова Канала, здание омывающего. Как-то неожиданно я вырулил к спуску, к ступеням, уходящим в воду, и уселся на них, заворожённый видом Скуолы, никогда с этого места мною дотоле не видимой. Водная излучина добавляла всему что-то волшебно-лукавое, но самым замечательным было то, что в Скуоле шёл концерт и все окна её были ярко освещены, и в них виделись роскошные венецианские люстры, и раззолоченные потолки, и слышалась музыка, легко сплетаясь с плеском воды. Созерцание извне было более волшебным, чем изнутри, я это ясно уловил: внутри был нормальный современный венецианский концерт старинной музыки, а здесь, со мной, – Катерина Корнер и Казанова. Музыка была не Галеви и не Доницетти, но не важно какая – прекрасная и чуть слышимая, – и дух музыки качался в тёмных водорослях-тине, облепивших уходящие под воду ступени и совершавших в воде свой мерный танец. Блики отражений светящихся окон с их люстрами дрожали в канале, и вдали, мерно нарастая, послышался звук моторной лодки. Звук мотора приближался ко мне, и, на несколько секунд заглушив музыку, промчался мимо, стихнув и оставив после себя расплескавшиеся волны. Зарешеченные светящиеся окна Скуолы ди Сан Джованни с видными сквозь них картинами на потолках и драгоценными люстрами оставались неподвижны, но их отражения заплясали как сумасшедшие, и двойственность эта, подчёркнутая усилившимся звуком плещущей воды, нераздельно-зеркально слившимся с музыкой, была столь невыносимо венецианской, столько в ней было и венецианского стекла, и венецианских кружев, и Катарины Корнер, и Histoire de ma vie Казановы, что всё казалось, да и было, вымыслом. Вода была зелена так, как она бывает зелена только в Венеции, и так, как она зелена на картине Джентиле Беллини «Чудо реликвии Святого Креста, упавшего в канал Сан Лоренцо», на которой, среди благолепно преклонивших колени женщин, изображённых в левом краю картины, мы увидим Катерину Корнер, толстую, благочестивую и маловыразительную. Фигура политической женщины, столь точно и явно поставленная Джентиле первой, но в ряду других, гораздо более, кстати, смазливых, венецианок, стала завершающей точкой в кипрской истории, чьё начало обозначено даром куска Креста Господня, пропавшего в неизвестности после упразднения Скуолы Гранде ди Сан Джованни Эванджелиста Наполеоном, заодно конфисковавшим и все картины Джентиле Беллини, Витторе Карпаччо, Джованни Мансуэти, Лаццаро Бастиани и Бенедетто Диана, чуду Креста Господня посвящённые, передав их в Галлерие делл’Аккадемиа, и:

Лоренцаччо зарезали. Произошло это 26 февраля 1548 года. Зарезали совсем рядом, тут, в Сан Поло, в двух шагах от рынка, на Кампо Сан Поло, Campo San Polo, Площади Святого Павла, самой большой, после Пьяцца Сан Марко, площади Венеции, то есть в центре и среди бела дня, прямо перед домом благородной синьоры Елены Бароцци, первой красавицы Венеции. Когда, шляясь по Венеции, я выхожу на эту площадь, то всегда поражаюсь её необычности. Не то чтобы она не венецианская, но какая-то уж слишком по-бюргерски широкая и спокойная. Есть в этой площади что-то фламандское, и для Венеции она необычна как раз своей обычностью – нет на столь большой площади ни одной церкви, и застройка её хороша, но нет ни единого здания, которое поразило бы оригинальностью или роскошеством. На площади находится несколько старинных дворцов, в том числе и Ка’ Корнер Мочениго, Ca’ Corner Mocenigo, принадлежавший одной из ветвей семейства родственников королевы Кипра, но все они тоже спокойные, бюргерские. К тому же Кампо Сан Поло на удивление сухопутно – ни малейшего намёка на воду, кроме колодца XV века посередине площади, давным-давно наглухо закрытого. Венеция настолько переполнена красивостями, что в ней всегда как-то нервно, и Кампо Сан Поло предлагает роздых от венецианской суггестии – вот место в Сан Поло, где можно остановиться, присесть и поразмышлять. На площади растёт несколько больших и красивых платанов, кажущихся старыми, но появившимися здесь не раньше XIX столетия – и деревья довершают картину городской идиллии, то есть повествования о мирном патрицианском – то есть буржуазном – быте.