352

Насколько можно обойтись без морали. Обнаженный человек являет собою, как правило, зрелище жалкое и позорное – я имею в виду здесь нас, европейцев (женщины, конечно же, не в счет!). Представим себе какое-нибудь веселое застолье, и вдруг по мановению палочки коварного волшебника все общество оказывается раздетым догола, – я думаю, тут бы улетучилось не только всякое веселье, но и пропал бы всякий аппетит, – по-видимому, мы, европейцы, никак не можем обойтись без маскарада, именуемого одеждой. Не объясняется ли столь же весомыми причинами вся эта зачехленность «человека морального», закутанного в моральные формулы и правила приличия, и вся благопристойность наших поступков, умело прикрывающихся понятиями «долг», «добродетель», «чувство общности», «порядочность», «самоотверженность»? Я вовсе не хочу этим сказать, что мы имеем дело здесь с замаскированной человеческой злобой или низостью и что за этой маской скрывается какой-нибудь свирепый дикий зверь; совсем наоборот, я думаю, что мы скорее ручные звери, являющие собою постыдное зрелище и изо всех сил старающиеся прикрыть свой позор моралью, – мне думается, что в «душе человека» европейского никак не может накопиться достаточно скверны, чтобы ее можно было гордо «выставить напоказ» (чтобы она была настоящим украшением). Европеец прикрывается моралью, потому что он стал больным, бессильным, увечным зверем, ему есть резон быть «ручным», ибо он являет собой нечто уродливое, недоделанное, немощное, неуклюжее. Свирепость хищника не нуждается в моральных одеяниях, они нужны лишь стадному животному, чтобы скрыть свою невыразимую посредственность, свой страх и свою скуку от самого себя. Европеец рядится в мораль – признаем это честно! – как во что-то более благородное, значительное, важное – «божественное».

353

О происхождении религии. Настоящим достижением основателей религии можно считать, во-первых, то, что они установили определенный образ жизни и правила повседневного обихода, которые действуют как disciplina volutantis[43] и одновременно служат для рассеяния скуки, во-вторых, то, что они сумели дать такую интерпретацию жизни, благодаря которой она предстает осиянной высшим смыслом и выглядит теперь как некое благо, за которое нужно сражаться, а в случае чего и жизнь положить. На самом деле из этих двух достижений последнее представляется более существенным – ведь первое достижение, имеется в виду образ жизни, не надо было изобретать, он пусть наряду с другими, но уже существовал, хотя никто и не осознавал его особой ценности. Заслуга основателя религии, нетривиальность его подхода заключаются в том, что он его обнаруживает, отбирает и первым понимает, как его можно использовать и интерпретировать. Иисус (или Павел), к примеру, столкнувшись с жизнью простых людей в римской провинции, жизнью скромной, добродетельной, задавленной, перво-наперво истолковал ее, придал ей некий высший смысл и ценность и тем самым пробудил способность презирать иной образ жизни, а также тихий фанатизм на манер герегутеров и тайную, глубоко запрятанную самонадеянность, которая росла и росла, пока наконец не ощутила в себе достаточно сил, чтобы «подчинить себе весь мир» (то есть Рим и все более высокие сословия империи). Будда точно так же столкнулся на своем пути с такими людьми – правда, это были люди, принадлежавшие к самым разным слоям и занимавшие самое разное положение в обществе, – которые от лености своей были добрыми и добродушными (а главное, миролюбивыми) и которые от той же лености вели жизнь вполне непритязательную, почти что аскетическую: и он понял, что такой тип людей с неотвратимой неизбежностью и vis iner trae[44] всенепременно скатится к религии, которая посулит избавление от возвращения земных печалей (то есть от работы, да и вообще от необходимости что-то делать), – и в этом «понимании» открылся его гений. Быть основателем религии значит обладать безошибочным чутьем, позволяющим выявить тот определенный тип среднечеловеческой души, которая еще не осознала своей соотнесенности с другими ей подобными душами. Именно он объединяет эти разрозненные души, и потому основание религии превращается всегда в затянувшийся праздник осознания своей общности.

354

О «добром гении рода». Проблема сознания (точнее – самоосознания) встает перед нами лишь тогда, когда мы начинаем понимать, в какой мере оно необходимо нам: к этому пониманию нас подводит теперь психология и естественная история (которым, как видно, понадобилось целых два столетия, чтобы дойти своим умом до того, что уже давным-давно предощущал пытливый ум Лейбница). И в самом деле, мы могли бы сколько угодно думать, чувствовать, хотеть, вспоминать и даже «действовать», в любом смысле этого слова, и все равно ничто бы не заставило все это «войти в наше сознание» (если говорить образно). Жизнь вполне могла бы обойтись без своего зеркального отражения: ведь, честно говоря, и поныне большая часть нашей жизни обходится без этого – что, между прочим, относится и к жизни мысли, чувства и желаний, – да простят меня философы старых поколений, которым, быть может, сие покажется обидным. Для чего же вообще существует сознание, если оно, как правило, никому не нужно? Если мне позволительно будет ответить на сей вопрос и высказать весьма рискованное предположение, то я сказал бы так: мне представляется, что уровень развития сознания и его сила всегда зависят от способности к общению человека (или животного), способность же к общению, в свою очередь, зависит от потребности к общению: последнее не следует при этом понимать так, что какой-нибудь отдельный человек, обладающий как раз талантом в области общения и умеющий искусно растолковать свои потребности, непременно будет злоупотреблять своим искусством и чаще всех обращаться со своими потребностями к другим людям. Это в большей степени, как мне думается, относится к целым расам, к целым поколениям, связанным цепочкой преемственности: там, где нужда долгое время заставляла людей в силу необходимости общаться и хорошо понимать друг друга с полуслова, с полувзгляда, – там в конце концов накапливается такой избыток этой силы, а искусство общения достигает таких высот, что это скорее напоминает огромное состояние, которое наживалось годами, теперь не хватает только наследника, который примется транжирить его направо и налево (таковыми наследниками в данном случае являются так называемые художники, равно как и ораторы, проповедники, писатели: это все люди, которые всегда замыкают цепочку, вечные «последыши», в лучшем значении этого слова, отличающиеся по своей природе, как уже говорилось, неуемной расточительностью). Если допустить, что это наблюдение верно, то я позволю себе пойти дальше и высказать предположение, что сознание как таковое стало развиваться лишь под давлением потребности к общению, что необходимость в нем возникла изначально лишь там, где речь шла об отношениях двух людей (особенно в отношениях между повелевающим и подчиняющимся), – тут оно приносило несомненную пользу, и, собственно, все его развитие было прямо пропорционально именно степени этой полезности. Таким образом, сознание есть всего-навсего средство связи одного человека с другим, и только в этом русле суждено ему было развиваться дальше: человеку, который по складу души отшельник или хищник, оно, конечно же, было ни к чему. То, что наши поступки, мысли, чувства, движения как-то сами собою вошли в наше сознание – или, по крайней мере, некая их часть, – это явилось следствием великого «надо», которое чудовищно долго держало человека в своей власти: самое опасное из всех животных, человек нуждался в помощи и защите, ему нужны были себе подобные, ему нужно было излить все свои горести, уметь изъясняться так, чтобы его понимали, – а для всего этого ему в первую очередь нужно было иметь «сознание», чтобы самому «знать», чего ему не хватает, «знать», что у него на душе, «знать», о чем он думает, ибо, повторяю, человек, подобно всякому живому существу, непрерывно думает, но не осознает этого; осознанное мышление составляет лишь мизерную часть всего мыслительного процесса, причем его самую поверхностную и самую плохую часть: ведь даже это сознательное мышление протекает в словах, то есть в знаках общения, что тут же снимает покров тайны с происхождения сознания. Короче говоря, развитие языка и развитие сознания шло совершенно параллельно рука об руку (при этом имеется в виду не разум как таковой, а лишь начало, когда разум еще только начинает осознавать себя таковым). К тому же не будем забывать, что не только язык может служить мостом между отдельными людьми, но и взгляд, рукопожатие, жест; степень осознанности наших чувственных впечатлений в нас самих, способность зафиксировать их и как бы отстраниться от них – все это возрастало по мере того, как росла потребность поделиться своими впечатлениями с другими, используя систему знаков. Чем больше знаков изобретает человек, тем глубже становится его самосознание; только став животным социальным, человек научился осознавать самого себя, и этот процесс не завершился, он все еще идет по нарастающей. Я хочу всем этим сказать, как видно из предыдущих рассуждений, что сознание не имеет непосредственного отношения к сущности индивидуума, скорее оно относится лишь к той его части, которая делает человека существом общественным и стадным; отсюда следует, что и развивается оно лишь в той мере, насколько это полезно человеческому роду, человеческому стаду, и, стало быть, как бы ни старался каждый из нас понять себя, вникнуть во все тонкости своей индивидуальности, «узнать самое себя», сознание все равно будет воспринимать как раз только неиндивидуальное, лишь некий «средний уровень», и даже наша мысль в силу особенностей сознания – благодаря покровительству «духа рода», охраняющего его от всех бед, – получает право на существование лишь после того, как соберет, образно говоря, большинство голосов и тем самым снова превратится в точку зрения стада. Все наши поступки, в сущности, всегда отмечены печатью личной неповторимости, уникальностью и безграничной индивидуальностью, в этом нет никакого сомнения; но как только мы переводим их в наше сознание, они перестают казаться нам таковыми… Вот это и есть подлинный феноменализм и перспективизм, как я его понимаю: именно природой животного сознания объясняется то, что мир, доступный нашему сознанию, предстает как одномерный мир знаков, мир обобщенный, мир опошленный, – что все осознаваемое уже только поэтому становится плоским, худосочным, посредственно-глупым, приобретая характер всеобщности, знака, стадного признака и что все наше осознание ни к чему хорошему не приводит, лишь причиняет глубочайший вред, все искажает, опошляет и обобщает. В конце концов, рост нашего сознания – весьма опасное явление, а тот, кто живет среди европейцев с высокоразвитым уровнем сознания, уже не сомневается в том, что это настоящая болезнь.