339

Vita femina. Увидеть высшую красоту какого-нибудь творения – для этого недостаточно всех знаний и всей доброй воли; лишь редкий и счастливый случай нам может здесь помочь – и тогда из пелены облаков явятся нашему взору заоблачные высоты, озаренные солнцем. И важно не только оказаться в нужном месте в нужный час, важно другое – нужно, чтобы и наша душа сама сняла покровы со своих вершин и пожелала бы воплотиться в некие зримые формы и образы, как будто желая тем самым сохранить душевное равновесие и самообладание. Но такое стечение обстоятельств случается крайне редко, я склонен думать, что высочайшие высоты всего благого – будь то творение, поступок, человек или природа – и по сей день остаются для большинства людей, и даже для лучших из лучших, чем-то недоступным, скрытым под таинственным покровом; но то, что открывается нам, – открывается лишь однажды! Греки, наверное, просили в своих молитвах: «Да удвоится и утроится все прекрасное!» – ах, у них были все основания взывать к богам, ибо безбожная действительность либо скрывает от нас все прекрасное, но если являет – то только однажды! Я хочу сказать, что мир полон прекрасного, и все же он очень беден, ведь в нем так мало прекрасных мгновений, когда открывается прекрасное. Но может быть, именно это придает волшебное очарование жизни: на ней лежит расшитый золотом покров прекрасных возможностей, и все это влечет, сопротивляется, стыдливо прячется, дерзко насмехается и соблазнительно манит. Да, жизнь – это женщина!

340

Умирающий Сократ. Я восхищаюсь храбростью и мудростью Сократа, которыми отмечено все, что он делал, что говорил – и чего не говорил. Этот насмешник, этот влюбленный урод, этот афинский искуситель, нагонявший страх даже на самых заносчивых юношей и доводивший их до слез, – он был не только мудрейшим болтуном, с которым никто не мог сравниться: он был столь же велик в молчании. Жаль только, что в свой последний час он не сумел промолчать, – тогда бы он, вероятно, был причислен к еще более высокому ордену мыслителей. Но то ли смерть, то ли яд, а быть может, благочестие или злоба – одним словом, что-то развязало ему в тот момент язык, и он сказал: «О Критон, я должен Асклепию петуха». Имеющий уши услышит в этих нелепых и жутких «последних словах» другое: «О Критон, жизнь – это болезнь!» Возможно ли такое?! Такой человек, как он, весельчак, который, ни от кого не таясь, словно бравый солдат, бодро прошагал по жизни, – вдруг оказался пессимистом?! Оказывается, он в своей жизни только делал хорошую мину и все годы носил в себе свое последнее слово, свое сокровеннейшее чувство! Сократ, тот самый Сократ страдал от жизни! И он сумел отомстить ей за это – теми туманными, ужасными, благочестивыми, кощунственными словами! Пристало ли такому человеку, как Сократ, еще и мстить за себя? Быть может, его безмерной добродетельности недоставало малой толики великодушия? Ах, милые друзья! Давайте не будем уподобляться грекам!

341

О важнейшем мотиве наших поступков. Представь себе – однажды днем или, быть может, ночью тебя в твоем уединеннейшем уединении нежданно посетил бы злой дух и сказал бы тебе: «Эту жизнь, которой ты сейчас живешь и жил доныне, тебе придется прожить еще раз, а потом еще и еще, до бесконечности; и в ней не будет ничего нового, но каждое страдание, и каждое удовольствие, и каждая мысль, и каждый вздох, и все мельчайшие мелочи, и все несказанно великое твоей жизни – все это будет неизменно возвращаться к тебе, и все в том же порядке и в той же последовательности – равно как и этот паук, и этот лунный свет, что льется сквозь ветви деревьев, и этот миг, и я сам. Песочные часы бытия, отмеряющие вечность, будут переворачиваться снова и снова, и ты вместе с ними, мелкая песчинка, едва отличимая от других!» Разве ты не рухнул бы под тяжестью этих слов, не проклинал бы, скрежеща зубами, злого духа? Или тебе уже довелось пережить то чудовищное мгновение, когда ты, собравшись с силами, мог бы ответить ему: «Ты – бог, и никогда еще я не слышал ничего более божественного!» И если бы действительно эта мысль овладела тобой, она бы не посчиталась с тобой и полностью преобразила бы тебя, а может быть, и вовсе уничтожила; и неизменный, неотступный вопрос: «Хочешь ли ты это пережить еще раз, а потом снова и снова?» – стал бы единственным определяющим началом всех твоих поступков! Иначе насколько ты должен быть доволен собой и своей жизнью, чтобы оставить все свои стремления и жаждать только этого вечного подтверждения своей судьбы, решенной бесповоротно раз и навсегда?

342

Incipit tragoedia[39]. Когда Заратустре исполнилось тридцать лет, он покинул родные края и озеро Урми и ушел в горы. Здесь наслаждался он своим духом и своим одиночеством, и целых десять лет такой жизни не утомили его. Но наконец изменилось сердце его – и однажды утром он поднялся с зарею, встал против солнца и так говорил ему: «Великое светило! Разве могло бы ты быть счастливо без тех, кому ты светишь? Вот уже десять лет ты поднимаешься ко мне, к моей пещере; но тебе давно бы уже наскучило светить и неизменно проделывать сей путь, не будь меня, моего орла и моей змеи; но каждое утро мы ждали твоего появления, мы пользовались твоею щедростью и благословляли тебя за это. Взгляни! Я пресытился своею мудростью, как пчела, которая собрала слишком много меду, – мне нужны руки, которые тянулись бы ко мне, я хотел бы дарить и раздавать до тех пор, пока не настанет день, когда мудрые снова возрадуются своей глупости, а бедные – своему богатству. Для этого я должен спуститься вниз, как это делаешь ты каждый вечер, когда опускаешься с высот и исчезаешь за морем, неся свой свет в мир иной, ты, богатейшее из светил! – так и я должен опуститься с высот, закатиться, как говорят те люди, к которым я хочу снизойти. Так благослови же меня, ты, что спокойным оком взираешь без зависти даже на величайшее счастье! Благослови чашу, готовую пролиться, чтобы влага золотом растекалась по миру, разнося отблеск даруемого тобою блаженства! Взгляни! Эта чаша готова опять стать пустою, и Заратустра готов снова стать человеком!» Так начался закат Заратустры.

343

Что означает наше безоблачное состояние? Первые вести о величайшем событии последнего времени – о том, что «Бог умер» и что вера в христианского Бога утратила всякое доверие, – уже отбрасывают на Европу легкие тени. Но те немногие, кто обладает достаточно зорким зрением, чтобы издалека заметить что-то неладное, воспринимают эту разворачивающуюся на их глазах драму так, как будто закатилось какое-то солнце, как будто древнее глубокое доверие вдруг обернулось глубоким недоверием: наш старый мир им кажется, наверное, с каждым днем все более сумеречным, подозрительным, чужим и «дряхлым». Все это так, но главное – другое: само событие слишком значительно, слишком еще далеко от нас, слишком недоступно восприятию большинства, чтобы можно было считать, что весть об этом распространилась повсеместно, не говоря уже о том, что лишь немногие понимают смысл и значение этой вести, – какие неизбежные разрушения воспоследуют после того, как будет погребена вера, ибо рухнет все то, что зиждилось на ней, зависело от нее, вошло в нее плотью и кровью, – к примеру, вся наша европейская мораль. Нам предстоит испить всю чашу до конца, когда потянутся нестройной чередой крушения, разломы, катастрофы и обвалы; но кто уже сегодня способен угадать всю полноту грядущих потрясений, чтобы отважиться взять на себя роль учителя и провозвестника этой чудовищной логики ужаса, пророка надвигающегося мрака, когда наступит солнечное затмение, равного которому еще не видывала земля?.. И даже мы, прирожденные мастера отгадывать загадки, мы, первопроходцы, как будто бы поднявшиеся на недосягаемые высоты и поджидающие теперь там остальных, мы, оказавшиеся между сегодня и завтра и невольно включившиеся в их спор, мы, первенцы грядущего века, рожденные до срока, мы, которые должны были бы первыми ясно различать ту надвигающуюся тень, что вот-вот накроет всю Европу мрачной тучей, – отчего же даже мы столь безучастно, а главное – беспечно и бесстрашно взираем на это приближающееся затмение? Быть может, нас в гораздо большей степени волнуют ближайшие последствия этого события – и эти ближайшие последствия, последствия, значимые для нас, будут восприниматься нами вопреки всем ожиданиям не как нечто печальное и мрачное, а, наоборот, как некий новый, не поддающийся описанию свет, как счастье, облегчение, просветление, воодушевление, утренняя заря… И действительно, мы, философы, «умы свободные», услышав весть о том, что «старый бог умер», чувствуем себя как будто озаренными сиянием занимающейся утренней зари; и наше сердце преисполняется при этом благодарности, изумления, предчувствия и ожидания – нам снова наконец открыты все горизонты, пусть даже еще в легкой дымке, но наши корабли снова могут пуститься в плавание, готовые к любой опасности, и снова можно не сдерживать свой дух познания, не страшащийся никакого риска, и море, наше море, раскрыло перед нами свои просторы, – никогда еще, наверное, не видывал свет такого «открытого моря».