— Кто поверит в эти бредни? — пробурчал старый чиновник, отвечавший за сбор сведений в Хет-Ка-Птахе и его окрестностях. — Как мало надо знать о нашем народе, чтобы поверить, что погонщики ослов пойдут по незнакомой дороге, да еще и по безводной местности! Мы знаем все дороги в стране, и если на пути нет ни источника, ни колодца, этой дорогой просто никто не пользуется!

Слова, исполненные здравого смысла, но опасные: друзья стали умолять его говорить потише, чтобы не лишиться должности. Далее в хвалебном тексте говорилось следующее:

«И вот Его Величество приказал стоящим у трона носителям царских печатей: «Призовите принцев, Мое Величество желает выслушать их мнение по этому вопросу». Принцы тотчас же явились и предстали перед воплощенным божеством, воздели руки в знак почтения к его ка, с восславлениями простерлись ниц пред его сияющим ликом. Фараон рассказал им, каков климат в тех краях и спросил, стоит ли рыть колодцы на означенной выше дороге…»[31]

Чиновники дворца в Уасете не знали, что и думать: на их памяти подобного Совета не случалось. По всей стране все, кто имел отношение к управленцам, втихомолку посмеивались над этим текстом: фараон исказил общеизвестные факты. Наместник Бухена прекрасно помнил тот день, когда фараон, прибывший в его ном, приказал копать второй колодец. Но особенно возмущало придворных то, что нынешний фараон называл себя «первородный сын», хотя на самом деле у него был старший брат, ныне покойный Па-Семоссу, и пусть он умер, но сестра Тийи жива, а ведь она тоже была старше!

— Эта стела предназначена не для Уасета, — выразил свое мнение один из чиновников, которые, щелкая жареные тыквенные семечки, беседовали у открытого окна с видом на сад. — Ее возводят, чтобы засвидетельствовать законность возведения на трон фараона в глазах жителей южных областей.

— Но кто оспаривает его право на корону?

— Точно я не знаю, — вздохнул первый чиновник, смахивая с губы кусочек шелухи, причем было непонятно, что выражает его жест — презрение, безразличие или нежелание сболтнуть лишнее.

— Все дело в том впавшем в немилость принце, как его звали? Ну, того, которого Сети отправил в изгнание в Бухен?

— Говори потише, кто-нибудь может услышать. Но то, что в его жилах течет царская кровь, правда. А ведь всем известно, что цари нынешней династии — выходцы из военного сословия. На трон их возвела армия. И немало жрецов этим недовольны.

Еще одно досадное обстоятельство: согласно тексту на стеле, покойный Сети был всего лишь заурядным предшественником Рамсеса, и утверждать это было крайне невежливо, если не сказать неприлично.

Однако никто из приближенных — ни визирь Небамон, ни Пасар, ни придворные, ни писцы и высшие чиновники — не стали уведомлять Рамсеса о том, какое возмущение вызвал текст для стелы в Бухене. Но напряженные лица и нежелание высказываться по этому поводу говорили сами за себя. И все-таки какое-то время фараон не подозревал о том, что его сочинение подверглось осуждению. Ни его мать Туи, ни сестра с зятем, ни Именемипет с Именеджем ни разу не упомянули о стеле в его присутствии. Нефертари и Исинофрет тоже молчали. И все же у воплощенного бога были свои слабости; его тщеславие и открыло ему причины этой сдержанности.

— Ты читала текст для стелы в Баки? — спросил он у матери однажды за ужином.

Тон, каким он задал вопрос, был весьма самонадеянным. Ответ был подобен камню, упавшему на иссохшую землю:

— Да.

Комментария не последовало. Все присутствующие за столом — Нефертари, Тийи, Тиа и Именемипет — опустили глаза. Это было жестокое оскорбление.

Рамсес удивленно поднял брови, однако из уважения к матери промолчал. И все же самолюбие его было уязвлено. Неужели даже родные не признают его величие?

Он не счел нужным объяснять им, что ему просто необходимо утвердить свою власть в Верхнем Египте и стела эта станет вечным символом этой власти.

Что сказано, то сказано, что сделано, то сделано.

Он прекрасно знал, что ставят ему в вину близкие и придворные, даже не слыша их упреков, — он перегнул палку, слишком увлекся самовосхвалениями. Проявил неуважение к истине.

Он раздумывал над этим вопросом, сидя на террасе на следующий день после достопамятного ужина, поглаживая гепардов, которые щурились от удовольствия. У них появилось потомство, и управитель зверинца принес фараону двух детенышей, которые стали лизать ему руки.

«Проявил неуважение к истине», — слышалось ему. Он наклонился к гепардам и прошептал:

— Что для вас истина? Вы, как и я, признаете только одну — истину победы. Что есть истина для воплощенного бога? Он один может дать ей определение. Он один обладает достаточным авторитетом для этого. Остальные, хрупкие и малодушные создания, которые разрываются между соблазнами и страхом наказания, волей и слабостью, божественным и приземленным, не наделенные властью тираны и безликие жертвы, недееспособные охотники и трусливая дичь, что они могут знать об истине кроме того, чему их учит собственный презренный опыт? О великий Амон, кому я должен служить — этим дрожащим глупцам или тебе? Кто я — прислужник побежденных или военачальник, сражающийся, чтобы преумножить твою славу? О великий Тот, весовщик душ, как я сочувствую тебе, обреченному на безрадостное взвешивание добрых и злых дел, совершенных тучами ка этих ничтожных мышей, призраков мошек, умерших от голода в просторах Вселенной! О Сет, отец мой, ты все понял! Осирис не может править этим миром, он не справится ни с одной из двух печатей. Ты отрезал ему яички, чтобы он не смог родить себе подобного, ты выбросил подальше его член, который безумная и нежная Исида искала потом по всему свету. Тебе я обязан моей силой, моей красотой и моей царственностью!

Единственные, с чьим мнением стоило считаться, — это те, кто любит его, не ставя условий и без оглядки на смехотворные условности. И первым, о ком он вспомнил, был Иминедж.

Часом позже фараон продиктовал первому писцу послание, в котором приказывал Иминеджу срочно явиться в Уасет. Через два дня тот предстал перед царем, и лицо его сияло от радости. Бросившись в ноги правителю, он с жаром их поцеловал. Простым прикосновением руки к плечу Рамсес приказал ему встать. Писец схватил его руку и приник к ней губами. Рамсес невольно спросил себя, насколько далеко может зайти любовь слуги.

Он приказал Иминеджу сесть напротив.

— Что ты мне скажешь?

— Мой бог! Мой повелитель… Твоя стела… Прости мое волнение! Люди восхищаются тобой и трепещут, как если бы перед ними явился сам Амон-Ра… Их сердца преисполнены почтения, и преданности, и страха… Это просто поразительно! — с жаром выпалил Иминедж.

Рамсес кивнул. Все-таки он поступил правильно.

— Один из зачинщиков мятежа имел неосторожность хулить тебя в непосредственной близости от стелы, но собравшиеся быстро успокоили его кулаками.